— Все пропало, — сокрушенно вздохнув, громко сказал незнакомец, сел, понурив голову, и тупо уставился перед собой. — Немцы захватили казармы короля Иржи, Гибернский вокзал, Староместскую площадь. Это конец! Прага погибла!

В другом конце подвала послышались причитания женщин и детский плач. Нелла Гамзова подняла голову.

— Вздор! — сказала она нарочно громко, чтобы все слышали. — Германская армия сегодня капитулировала в Берлине. Это всем известно, об этом сообщали по радио. Все кончится благополучно через несколько часов. Кто здесь сеет панику?

Она встала и с фонариком подошла посмотреть на пришельца.

— А ведь вы не живете в этом доме, сударь! Разве у вас нет своего убежища?

Паникер уставился на нее глазами навыкате. Когда-то Нелла уже видела эти лягушачьи глаза. Но когда и где?

— Вам, может быть, неприятно, что я здесь? — осведомился незнакомец; тон у него был жалобный и учтивый.

— Да, очень неприятно, — неожиданно отрезала всегда вежливая и сдержанная Нелла, словно ее устами вдруг заговорила покойница мать — хозяйка деревянного нехлебского дома — или энергичная Елена.

В убежище кто-то засмеялся.

— Все тут были спокойны, — продолжала Нелла, — а появились вы — и началась паника. И совершенно напрасно!

Человек с глазами навыкате сказал, понизивголос, тоном, дававшим понять, что только они двое — интеллигентные люди, способны оценить обстановку:

— Да вы поймите, мадам, положение безнадежно. — Он закрыл лицо руками. — И зачем только мы начали это восстание. Нас всех перебьют. А ведь можно было…

— Вон отсюда! — вне себя от гнева закричала Нелла. — Мы не потерпим здесь провокаторов!

— Уже из третьего убежища… — растерянно пробормотал человек, схватился за голову и вышел.

— …его выставляют, — договорила Барборка. — А чему удивляться… Здорово вы его отчитали, я даже не ожидала.

Только когда человек ушел, Нелла сообразила, кто это был: адвокат Хойзлер, знакомый давно минувших лет.

Немцы выставили Хойзлера из его особняка и устроили там пулеметное гнездо. «А мне куда деваться?» — «Wohin sie wollen» [262].Один, без Ружены, Хойзлер блуждал потеряв голову. Кончилось тем, что чехи арестовали его.

Нелле удалось успокоить обитателей убежища, рассеять их опасения. Люди стали засыпать. Зато Нелла заразилась от Хойзлера боязнью, страшной боязнью. Она не хотела сознаваться себе в этом, но все еще дрожала за Станю, ушедшего на баррикады. Митя, думала она, сейчас в безопасности, он хорошо сделал, что удрал на помощь радиостудии. Сперва она, конечно, боялась за него, но потом, когда эсэсовцы заняли Град и Стршешовицкую больницу и начали зверствовать в Оленьем рву, Нелла была почти рада, что внук находится на том берегу Влтавы… Но вот сейчас, сейчас… Гитлеровцы в казармах короля Иржи Подебрада и на Масариковом вокзале… Нелла мысленно видела, как тапки идут на Митю. А ведь он совсем еще ребенок!

Тем временем Митя стойко нес свою вахту около пленных нацистов в седьмом классе «Б» немецкой гимназии. Ремень незаряженного ружья резал ему плечо, вихрастая голова чесалась под каской, спина пыла от долгого стояния. Нос у мальчика был залеплен пластырем — пустяковая царапина, он получил ее в первую ночь, когда его вместе с одним пареньком, пятнадцатилетним Ладей, послали за патронами в Страковку на Кларове. Мальчики, затаив дыхание, пробирались по темной Праге, прижимаясь к стенам домов, откуда стреляли немцы. На минуту обоих страшно напугал звук капель, стекавших из водосточной трубы, но они не признались в этом друг другу. Пригибаясь, они перебежали Каменный мост, и когда благополучно добрались до противоположного берега (вот бы удивилась бабушка, если бы знала, что внук так близко), чешский патруль послал их обратно. «Что вы еще придумали! Кларов в руках немцев, попадете прямо под пули. Попробуйте достать патроны в казармах короля Иржи».

Казармы гудели, как улей. То и дело входили гвардейцы с повязками на руках и просто штатские, лица были сосредоточенные. Выходившие выглядели разочарованными.

Отряд был уже сформирован и готовился выступить. Митя и Ладя пробрались в канцелярию штаба, хоть их туда и не пускали. Там была уйма народу, дежурного офицера обступили со всех сторон, его даже не было видно за столом. Минула вечность, прежде чем очередь дошла до мальчиков. (В армии всегда приходится долго ждать.)

— Вот еще придумали! — сердито сказал офицер, когда Митя и Ладя наконец очутились перед ним. — Нет у меня для вас патронов. В других местах патроны еще нужнее, и то не даем — самим не хватает. И что за глупость — посылать сюда детей, — заметил он поручику, склонившемуся над ним с какими-то бумагами. — Кто их сюда впустил? Следующий!

Мальчики вышли как в воду опущенные.

На Пршикопе около казино шла перестрелка, Мите и Ладе пришлось сделать крюк — идти через Староместскую площадь. Огорченные неудачей, они уныло шагали в полной темноте. Митя вдруг споткнулся обо что-то упругое и мягкое, неподвижно лежавшее поперек тротуара. Надо было обойти это. Но Митя замер на месте, словно норовистый молодой конь, вставший на дыбы.

— Ты что? — прошептал Ладя, стараясь казаться безразличным. — Лежит себе и лежит. Пойдем.

Но Мите, терзавшемуся тем, что они не достали боеприпасов, пришло в голову, что на убитом может быть оружие и патроны. Пустая надежда: разве в эти дни оружие оставляли лежать на мостовой! «Хоть бы ручная граната, хоть бы патроны нашлись у него в кармане!» Мальчики торопливо обыскали труп. При этом они испытывали не столько страх перед опасностью, сколько отвращение, они сознавали, что совершают что-то недозволенное. А что, если мертвец вдруг схватит Митю за руку?

В карманах убитого ничего не нашлось, даже документов, и неизвестно было, чех он или немец, — просто мертвое тело. Темно было, как в погребе, дождь лил на мальчиков и на мертвеца. Ощупывая труп, Митя вдруг коснулся торчащей босой ноги и испуганно откинулся назад. При этом он резко дернул головой и сильно ударился о холодный металлический столб незажженного уличного фонаря. У мальчика даже искры посыпались из глаз. Боль сразу отрезвила его.

«Что поделаешь, — думал он о мертвом на обратном пути, — восстание есть восстание. Но когда мы победим, надо будет устроить так, чтобы подобные вещи больше никогда не повторялись!»

В Национальном комитете Мите сделали перевязку, и он размышлял над вопросом, можно ли считать это боевым ранением. «Ты осел, — говорил он себе, — какое же это боевое ранение, коли ты расквасил себе нос о столб?..» Но другие, видя перевязанного Митю, могут подумать, что в него стреляли… или, по крайней мере, что пуля ударила в него рикошетом!

И вот Митя уже вторую ночь стоит на карауле со своим незаряженным монтекристо. В голове у него шумит, глаза смыкаются от усталости, иногда он пошатывается, но тотчас выпрямляется. Уйти с поста он не смеет, а внизу, видно, забыли о мальчиках: Ладя дежурит в коридоре, а Митя в классе, и никто не идет сменить их. Наверно, гвардейцы опять там выпивают, как вчера, когда пьяный командир махал заряженным револьвером перед носом у Мити и нес какую-то чушь: «Вечная слава вам, герои!..»

Вначале Митя испытывал почтение к любому участнику Пражского восстания, но постепенно он стал разбираться в людях и понял, что бывают не только такие, как Божек, кто кидается на эсэсовца, чтобы голыми руками обезоружить его, и не боится влезть на крышу, откуда стреляет враг. Нет, есть и пустомели, которые зря болтают и не прочь погреть руки у пламени, которым объята Прага. Митя видел, как люди пьянствовали, видел, как люди воровали. За три дня восстания Митя узнал больше, чем за три года жизни. Оказалось, что восстание — это не только пламя и взрывы, выстрелы, кровь и смерть, участник восстания испытывает еще и усталость и отвращение, и эти чувства нужно постоянно преодолевать в себе.