— Кто бы мог такое подумать о мужчинах, — шепнула Галачихе мать Блажены, прикрывая рот рукой, чтобы другие не слышали, и, улыбаясь доброй старческой улыбкой, добавила: — Ей-богу, они жалостливее нас, женщин.

Только она это сказала, — и пожалуйте! — расплакалась Ева Казмарова. Сколько Ева ни поправляла на глазах очки с разбитым левым стеклом (память об эсэсовце Франце), ничто не помогло. Ева не справилась с собой, очки пришлось снять, и она уткнулась в плечо Галачихе.

— О чем ты плачешь, дурная? Что с тобой?

Ведь Ева была не из Лидиц, и никто из ее близких не сидел в тюрьме.

— Я… — всхлипывала Ева, — я… уже совсем забыла, что есть хорошие мужчины, которые не орут, не дерутся и не стреляют. Вы так заботитесь о нас…

— А вы о нас разве не заботитесь? — сказали мужчины, ибо женщины, как только немного освоились, сразу же взялись за иголки и нитки и стали чинить одежду обитателям лагеря.

Блажена сидела под сосной, держа на коленях чье-то пальто, и ставила заплату, с нежностью глядя на грубую ткань мужской одежды. А буду ли я когда-нибудь чинить одежду Вацлаву? «Чумичка» спряталась с детьми в палатке, им там очень понравилось, было уютно и таинственно, а мать Блажены зашивала их платьица, дырявые, как решето, и при каждом стежке вспоминала свою младшую дочку. «Венушка моя золотая, — твердила она про себя, хотя в жизни не называла ее так. — Венушка, моя хорошая, это тебе я зашиваю платьице, для меня ты все еще маленькая. А ведь ты почти невеста».

Небритые мужчины уходили и через некоторое время возвращались приодетые и немного поцарапанные после бритья тупыми бритвами; они привели себя в порядок ради такого случая. Все были такие худые и тонкие, словно и скелет у них отощал под высохшей кожей. Бритые, они казались болезненными юношами. Ну, а женщины… что и говорить, лагерь не красит. Иначе, как «лидицкие бабки», они себя и не называли.

— Вот и неправда! — уговаривал Блажену желтолицый паренек в полосатой одежде. — Вы, наоборот, выглядите очень молодо. Больше сорока пяти вам никак не дашь.

Сидевшая над шитьем Блажена усмехнулась.

— А как вы думаете, сколько мне? Двадцать четыре!

— Молчи, дочка, молчи, — утешала ее Галачиха. — Будем дома — расцветешь, как роза.

Она вдруг спохватилась, опустила глаза, словно почувствовала угрызения совести, и, чтобы скрыть тягостное смущение, еще энергичнее заработала иглой.

Мильча, сытая и здоровая, под защитой мужчин, присутствие которых необычайно возбуждало ее, во всеуслышание расхваливала отличное устройство лагеря и удивлялась, откуда они все это достали.

— Палатки побросали немецкие войска, когда удирали. А за продуктами мы ходим в соседнюю деревню.

Галачиха подняла голову.

— А не могли бы вы там организоватьфлаг?

— Скажешь тоже! Это со свастикой-то?

— Подумаешь, свастика! Ее спороть можно, — возразила практичная Галачиха. — Белая материя есть, вот хоть мой передник, а синяя… нет ли у кого спецовки? Ну так найдется в деревне.

И, расположившись на молодом вереске, лидицкие женщины принялись шить трехцветный флаг Чехословацкой республики.

— Белый цвет сверху, а красный снизу или наоборот? — со вздохом спросила мать Блажены. — Никак не вспомню, честное слово. Семь лет его не видела. С того года, как был сокольский слет.

И вот мужчины подняли флаг на сосновом шесте. Флаг затрепетал на ветру, солнце отразилось на его белом поле, вспыхнул красный цвет, и задумчиво улыбнулся синий. Знаете ли вы, люди, когда ходите теперь по празднично разукрашенным проспектам, не замечая флагов, потому что их так много, целые аллеи флагов, — знаете ли вы, что означает для узника, попавшего на чужбину, снова увидеть флаг отчизны? Вы, дети, машущие маленькими флажками, запомните, что этот флаг, отец всех флагов, был тяжел, ибо был пропитан слезами и кровью.

Но кровь превращается в зарю, а слезы — в облака. Блажена и Мильча глядели в высокое изменчивое весеннее небо, на родной флаг, развевающийся на темном фоне сосен. Мильча вспоминала Елену и ее последние слова о том, что все хорошо кончится, Блажена думала о Вацлаве, об отце, о Кето, вспоминала, как за колючей проволокой лагеря, под дулами пулеметов встречалась с молодой грузинкой и они читали наперебой друг другу чешские и русские стихи, упражняли память, чтобы не отупеть от ужасов и страданий, чтобы сохранить ясную голову.

Вечернее небо за темными соснами побледнело и стало перламутровым. Мужчины наносили хвороста, развели большой лагерный костер. От сырого валежника шел смолистый дым, сухие веточки потрескивали в огне, пламя гудело и поднималось к небу, излучая благотворное тепло. Это было доброе, земное пламя, оно горело под присмотром людей и им на пользу, оно не походило на сумасшедший огонь с неба, который разгоняет и истребляет все живое. Это был огонь дружбы. Обитатели лагеря полукругом расселись на одеялах — лидицким женщинам были отведены лучшие места у самого огня — и стали слушать высокого исхудавшего человека, что стоял возле костра. На фоне тревожно пылающего пламени лица оратора не было видно, но слова его понимали все, он говорил неторопливо и отчетливо, вкладывая в сердца собравшихся то, чем полно было его сердце и что он хотел передать им. Старый рабочий, вожак революционного Кладно, делегат исторического Первого съезда Коминтерна в Москве в 1920 году, человек, лично знавший Ленина, опытный профсоюзный деятель и депутат парламента от коммунистов Кладненского края, Антонин Запотоцкий, шесть лет проведший в концлагере Саксенгаузен, обращался к бывшим хефтлингам.

— Нас бросали в тюрьмы, над нами издевались, нас мучили, — говорил он. — Но мы не пали духом, и это главное. Мы не утратили веры в правоту своего дела. Мы знали, что Красная Армия победит, ибо она сражается за правду, вот почему мы и в тюрьме не опускали рук. Мы сопротивлялись нацистским поработителям, вели подрывную работу, организовывали саботаж. Сейчас мы выходим из камер, из подполья и концлагерей и вступаем в новую жизнь. Сбываются слова Яна Амоса Коменского: «Снова станешь ты хозяином судьбы своей, народ чешский!» Свободными людьми возвращаемся мы на свободную родину. Своим трудом мы создадим новую народную республику. Основа для этого созидания — наша нерушимая дружба с Советским Союзом. Но лишь усилиями наших собственных рук и ума, с помощью разумной организации и крепкой дисциплины завершим мы строительство нашей республики. От того, как мы будем работать, зависит и паше будущее. Кончается период саботажа, начинается созидательный труд, и это возлагает на нас особую ответственность. Новая жизнь будет такой, какой мы ее построим!

Люди слушали, стараясь не шелохнуться, не пропустить ни одного слова. Когда оратор делал паузу, за него как бы говорил чехословацкий флаг. Этот флаг реял над костром, и отблески огня играли на полотнище, превращая его цвета в цвета гвоздики, снега и неба. Флаг развевался и хлопал на ветру. Блестящие в темноте, взволнованные глаза на исхудалых лицах слушателей были с восторгом устремлены на оратора. Еве Казмаровой, изучавшей некогда историю, казалось, что она попала на лесное богослужение «чешских братьев».

«Боже, — думала растроганная Блажена, — как долго слушали мы на аппельплацах злобные окрики лагерлайтра [245]… Неужели действительно вот этот мудрый, твердый и отечески ласковый человек говорит с нами по-чешски? Не сон ли это?»

— Я ущипнула себя за руку, чтобы проверить, не сон ли я вижу! — сказала ей тихо Галачиха, словно угадав мысли Блажены.

У всех было одинаковое чувство, все ощущали себя сплоченным коллективом. Мужчины хотели было устроить отдельный женский лагерь, где было бы больше удобств и никто не стеснял бы женщин.