Матушку убил рак легких. Всю дорогу до Саутенда мои мысли были заняты только ею. Не получалось у меня думать о ее жизни без того, чтобы не вспомнить обстоятельства ее смерти. Потому что они, эти обстоятельства, словно издевались над всей ее прежней жизнью. Диагноз запоздал настолько, что лечение и не могло дать результатов. Она угасала быстро, пребывая в сумеречном сознании из-за морфина, необходимость в котором была продиктована невыносимыми болями. Высохшая, редко приходящая в сознание, она ускользнула от нас через четыре недели после госпитализации. К моменту смерти болезнь сделала из нее хрупкую, изможденную старушку, которую я еле узнавал. Она никогда не курила. Даже не кашляла. Единственным симптомом перед выявлением рака была ее постоянная анемия. Матушка писала книги и время от времени выступала на радио, но с болезнью утратила силы для работы, а в последние выступления перед микрофоном ей стало не хватать воздуха.
Моя мать была очень красивой американкой из Сан-Франциско, которая заполняла нашу жизнь светом, но свою окончила в сумерках оглушенного наркотиками сознания. Это случилось так быстро, что не нашлось времени уладить ее дела, смириться с неизбежным — ни для нее самой, ни для окружающих. Все в этой болезни происходило с неимоверной скоростью. Когда я думаю о ней, то вспоминаю ее смех, нежность и достоинство. И сразу после этого мысли переключаются на ее кончину. Ей было всего-то сорок четыре, когда пожаловала смерть, в чьей торопливой жадности не нашлось ни грана величия.
Голубые обещания лондонского утра исчезли к моменту выезда на А13, милях в двадцати от пункта нашего назначения. Выяснилось, что едем мы все-таки не в Саутенд, а в Уэстклифф-он-Си, живописный прибрежный городишко, расположенный к западу от его кричаще яркого соседа. Небо затянуло пеленой, затем облачность спустилась ниже, а потом полил и дождь, чьи крупные капли дробно разбивались о лобовое стекло «сааба». Отец всю дорогу пребывал в угрюмом настроении. Мы почти не разговаривали. Правда, он проворчал, что, дескать, нам нужен Уэстклифф, но на этом все. Шутки остались позади.
Он выглядел столь же погруженным в свои думы, как и я. Набрякшее небо и дождь казались удачным антуражем к настроению, царившему в салоне автомобиля. В голову пришла было мысль включить радио, однако мне не хотелось рисковать и слушать Пэдди Макалуна с его жалобами на то, что происходит, когда ломается любовь.
Следуя подсказкам отца, я вел машину по лабиринту симпатичных улочек Уэстклиффа. Мы остановились возле пустыря посреди шеренги загородных коттеджей с причесанными лужайками и садиками, аккуратно подстриженные кустарники и живые изгороди плакали под нескончаемым дождем. Странно, что в ряду этих хорошеньких домиков нашлось довольно порядочное незастроенное пространство. От этого неожиданного пробела веяло меланхолией.
— Мартин, тебе доводилось слышать о Викторе Дрейпере?
Отец не отрывал глаз от полоски грязи и щебня между строениями. Дождь упорно обрабатывал каплями набухшие лужи.
— Кажется, что-то смутно знакомое…
— Он медиум. Утверждал, что обладает ясновидческим талантом. На момент смерти твоей матери он был очень известен. Его колонка публиковалась сразу в нескольких таблоидах, правда, среднего пошиба. Порой появлялся на телевидении, но его нельзя назвать типичным шарлатаном, которыми полны утренние передачи. Он был выше всей этой бульварной сенсационности. Убедительный и уважаемый человек. Если я не ошибаюсь, как-то раз про него сделали даже репортаж в «Омнибусе» Би-би-си.
Да, теперь я его вспомнил. Лет десять назад имя Дрейпера было на слуху. Так сказать, уважаемое лицо и частый спикер от парапсихологии. Его книги рекламировались на последних страницах воскресных приложений. Публичные выступления неизменно собирали полные залы. А затем он вдруг исчез. Кажется, тогда я просто предположил, что он умер.
Отец кашлянул, прочищая глотку.
— Когда твоя мать нас покинула, я не нашел в себе сил смириться с потерей. Наверное, должна была помочь вера, но… Господи, прости, но веры в тебя оказалось недостаточно…
— И ты сходил к Виктору Дрейперу?
— Он сам ко мне пришел. Говорил очень убедительно, да и я был наполовину спятившим от моего горя.
Нашего горя. Нашего. Ее смерть сказалась не только на отце. Мы оба ее потеряли. А уж она сама потеряла больше, чем кто-либо.
Отца трясло. Ему выпала нелегкая минута. Сейчас, сидя в машине под проливным дождем, он должен был открыться собственному сыну в образе легковерного дурака.
— И когда до тебя дошла вся правда?
— Месяца через два. Плюс сорок тысяч фунтов.
— Ты отдал ему такие деньги?!
— О, Виктор был большим мастером. Он навел все необходимые справки и обладал великолепной памятью насчет деталей. А уж каким великолепным мимом он являлся… Запросто мог имитировать стиль твоей матери. Я всерьез верил, что, когда он изображал вход в транс, из его уст исходили ее слова…
— И все же он совершил некую ошибку.
— Да, — кивнул отец. — Допустил один прокол.
Я выключил «дворники», потому что их шум мешал слушать. Сейчас дождь совсем размыл пейзаж за лобовым стеклом. Шоссе было пустынно, даже пешеходы попрятались от ливня. Журчала вода, стекая с крыши «сааба». Я испытывал печаль и страх от тех откровений, что вот-вот мне станут известны.
— Мартин, ты не единственный наш ребенок. У тебя была младшая сестра. Она родилась, когда тебе не исполнилось и двух лет. Появилась на свет недоношенной. Прожила лишь несколько дней.
Я кивнул. Уж чего-чего, а такого я не ожидал. Вот так откровение…
— Почему вы никогда мне об этом не рассказывали?
— У меня вообще не было сил говорить о твоей сестре. А мать… Наверное, она молчала потому, что не хотела меня мучить.
— Как ее звали?
— Катерина-Энн. «Энн» в честь твоей матери.
— И Виктор Дрейпер этого не знал.
— Он жил вот здесь, — сказал отец, кивая подбородком на пустырь. — Я нанял бригаду частных сыщиков и вывел его на чистую воду. Стер в порошок, и он, кажется, уполз потом куда-то в Австралию. А когда он был вынужден продать этот дом, я сам его купил и приказал снести до основания.
— Отчего ты решил рассказать это сейчас?
— Мартин, я не остановился только на Дрейпере. Я пытался дотянуться до твоей матери и через других спиритов, чья репутация была столь же раздутой, как и у Виктора. Все оказались шарлатанами. А говорю тебе это потому, что если бы имелась хоть какая-то возможность вступить с ней в контакт, я бы уже это сделал. Но привидений не существует. Только Бог…
— Если есть Бог, то есть и сатана.
— Возможно. Но зато нет никакого призрака Гарри Сполдинга, шныряющего по лодке, которая некогда ему принадлежала. Мертвые не лезут в дела живых. Они с нами не общаются, но лишь живут в наших воспоминаниях — и мне давно надо было найти в себе силы и смелость дать твоей матери тихо упокоиться в нашей памяти.
Катерина-Энн. Получается, нас было четверо.
— Так вот почему ты всегда ставишь четыре свечи. В церкви, после мессы…
Отец не ответил. Да оно и не нужно.
Катерина-Энн. Сейчас ей было бы где-то тридцать, тридцать один. Примерно ровесница Сузанне.
— Как насчет Питерсена?
Отец усмехнулся. Мрачно. Признание его вымотало.
— Шарлатан, и моя интуиция сразу это подсказала, едва я увидел то письмо у Хадли. Он просто любитель-энтузиаст, который прочел репортажик насчет аукциона где-нибудь в Интернете. Помнишь, я давал интервью после торгов? Работа над проектом восстановления таких масштабов, да еще на такой «породистой» яхте, как «Темное эхо», была, наверное, для этого человека мечтой всей жизни. Хорошо еще, он не обманул насчет своей компетенции.
— Ты серьезно в это веришь?
— Мартин, сегодняшнюю ночь я проведу на яхте. Вот почему я захватил с собой эту сумку. Ну а теперь отвези меня, пожалуйста, в Леп. Если хочешь, завтра доставишь меня обратно в Лондон. Если Сузанна не против, то приглашаю остаться со мной на борту. Если нет… можешь переночевать в гостинице. Есть там один замечательный постоялый дворик, где останавливался наш общий знакомый, к тому же номер оплачен вплоть до июня.
