Сузанна с ходу отмела мое предложение провести романтический вечерок в хорошем ресторане накануне отплытия в Америку. Она заявила, что такие прощания слишком уж формально обставлены и тем самым могут навлечь беду на путешествие. Лучше просто сходить в «Мельницу» и пропустить там по стаканчику после нашего обычного ужина. Это меня удивило. Я не знал, что Сузанна так серьезно верит в удачу или невезение. Мне всегда казалось, что она лишена какой-либо склонности к суевериям. Так сказать, человек, который видит лишь черное и белое, тяготеет к определенности и сторонится даже намека на неясность. А впрочем, никто не знает и не может знать другого человека полностью, как бы нам ни хотелось обратного. Такова уж наша слабая черта: вера в доскональное понимание чужого характера. Подобное отношение придает нам уверенность, убаюкивает чувством безопасности, которого мы так естественно жаждем, когда находимся рядом с другими. И чем больше ценим мы их присутствие в нашей жизни, тем глубже, как мне кажется, впадаем в этот корыстный грешок самообмана.

Как бы то ни было, в «Мельницу» мы отправились, но застольная беседа вышла натянутой, а молчание — неловким. Кажется, она хотела мне что-то сказать, но так и не решилась. В общем, мы остановились на привычных и надежных банальностях. Я поздравил ее с успехом документального сериала про Коллинза. К тому моменту в эфир вышла уже вторая часть, и реакция критиков была в своем большинстве положительной. Наверное, не следовало об этом заводить разговор, потому как внештатный контракт Сузанны с Би-би-си через несколько недель подходил к концу и ей заявили, что продления не будет. Продюсер оказался мстительным малым, когда речь заходила о неприязни, и его вклад в ежеквартальную аттестацию моей подруги оказался до того недоброжелательным, что перевесил все прочие доводы.

Словом, весь вечер мы в основном просидели молча, иногда прихлебывая выпивку под песни Марвина Гея, Билли Пола и аналогичных исполнителей, которые тянули свои слезливые баллады эпохи 70-х, пока я маялся, чего бы такое сказать в утешение, а Сузанна, надо полагать, маялась в ожидании утешительной затяжки табаком.

По возвращении домой любовью мы не занимались, и вот об этом я горько сожалею. Я всегда возбуждался от дрожания пружин матраса, когда гибкое и стройное тело Сузанны проскальзывало ко мне под пуховое одеяло; не была исключением и та ночь. Но между нами возникла какая-то стена отчужденности, сложная и непреодолимая. К моему стыду и отныне вечному разочарованию, я притворился, что сплю, пока наконец так оно и не случилось на самом деле. Утро очень удачно застало меня врасплох, и я едва урвал минутку для прощального поцелуя перед отъездом. И ведь как сильно я ее любил… Да и сейчас тоже люблю, готов умереть за нее.

Мы — отец и я — вышли на борту «Темного эха» из саутгемптонской гавани. Без фанфар. Не было и рыданий на пристани. Никто не махал нам платочком, когда мы подняли якорь и отдали швартовы. Возможно, в качестве исходной точки отплытия Плимут подошел бы лучше, коль скоро отец как-то раз уподобил себя Дрейку. Впрочем, вряд ли всерьез. Я следил за тем, как за кормой тает пристань, пока отец стоял у штурвала, а старательный небольшой дизель все ближе подводил нас к открытой воде, что лежала за границей фарватера, плотно забитого судами. И тут мне почудилось, что там, на берегу, кто-то стоит, провожая нас взглядом. Невысокая, одинокая фигура с бледным, неподвижным лицом под гривой растрепанных ветром, рыжевато-соломенных волос. Нахмурившись, я посмотрел на отца, убедился, что он вовсю занят своим рулевым ремеслом, после чего спустился в каюту, где позаимствовал его подзорную трубу с письменного стола. Торопливо взбежал по трапу на палубу, вытянул складной тубус и направил объектив на замерший, крохотный силуэт. А он взял и тут же поднял подбородок, словно смотрел мне в лицо. Вот этого человека мы звали Питерсеном; вот его белый священнический воротничок над черной сутаной; от ветра на краю моря волосы трепещут, на них уже нет привычной шерстяной шапочки.

Говорят, люди не обладают памятью на боль. Думаю, то же самое справедливо и в отношении страха. К моменту начала нашего трансатлантического вояжа я успел дистанцироваться от собственной боязни перед «Темным эхом». Видимо, все дело в той прежней, зимней погоде. Зато к тому моменту, когда мы отплыли, оставив сушу позади, наступило лето. Время, которое принадлежит миру света и тепла. Имелись, правда, кое-какие знаки, что не так все просто с этой лодкой и нашими амбициями на ее борту. Оставалась неразгаданной тайна Питерсена, да и про подозрительность и враждебность Сузанны тоже забывать нельзя. И тем не менее, утверждаю я, наша память на страх столь же дырява, как и память на боль. Мы прогрессируем от кротости до нахальства, не задумываясь о выживании или благоразумии, потому что алчем жить полной жизнью и наслаждаться чувствами и приключениями до отказа.

Всерьез к поискам истины по следам Гарри Сполдинга Сузанна приступила в тот день, когда Мартин с отцом покинули саутгемптонскую гавань. «В моей жизни нет места привидениям», — заявила она Мартину перед тайной отлучкой к французской ферме еще в апреле. Но даже весной это была ложь. Сузанну заставили-таки расчистить местечко для призрака в ее жизни. Вынудили. Вот почему она начала верить в их существование. Тут Мартин заблуждался. В это она поверила еще до того, как увидела амбар Пьера Дюваля. И вот почему она боялась, что опасность для Мартина с отцом была реальна.

Еще в марте, по возвращении из Дублина, Сузанна рассказала Мартину о краткой встрече с потусторонним явлением, имевшим место в комнате явочного дома со световым люком. Все поведала, причем без утайки. Однако это было лишь прелюдией, а продолжением она решила ни с кем не делиться. Ее личное привидение пришло к ней несколькими днями позже, одним промозглым вечером, когда Сузанна находилась в месте своего интеллектуального уединения, то есть в кабинетике ламбетской квартиры Мартина. Дождь стучался в оконные стекла наглухо затворенных рам, а оттого в комнатке было уютно. И вот, кстати, почему она тут же поняла, что необычный запах появился вовсе не с улицы. Как бы то ни было, потянуло теплом; создалось впечатление, что этот аромат появляется именно благодаря теплу и отдаленной атмосфере дружеского веселья.

Виновником запаха, который столь удивлял Сузанну, в действительности была смесь ирландского портера и сладкого, крепкого табака. Порой в нем появлялся намек на сапожную ваксу, чистящий раствор для латуни, легкое указание на лакированную кожу и одеколон. А иногда она слышала резкий, отчетливый запах сохнущей шерсти, словно кто-то только что пришел с мокрых дублинских улиц и уселся перед очагом. Впрочем, сильнее всего чувствовался аромат «Гиннеса» и дыма папирос «Суит Афтон», как если бы кто-то сидел неподалеку и, наверное, рассматривал Сузанну. Такое «привиденческое» внимание ее не путало, но все же она немножко смущалась. Запах появлялся, а потом вновь исчезал. Ощущение человека рядом слабело, таяло, затем и вовсе рассасывалось.

После того первого случая он приходил довольно часто. Она его никогда не видела, но отлично знала. Причина визитов оставалась неясной, а попыток заговорить с ним Сузанна никогда не предпринимала. Как бы странно это ни звучало, ей казалось, что у него есть право здесь появляться и изучать ее. В конце концов, она-то его изучала, верно? После первого визита ей пришло в голову, что его некогда знаменитая жизнь скоро вновь будет вынесена на придирчивый суд публики, а Сузанна сыграла здесь существенную роль, определяя, какие именно подробности общественность увидит, услышит и узнает. По ходу сбора материалов в ней развилось чувство глубокого восхищения его характером и достижениями, и вот почему — даже не ведая цели появлений — она не боялась этого привидения.

Не ощущалось никакого загробного холода или угрозы. Она знала, что в щедром сердце этого грешного, тщеславного, порой безжалостного человека имелось столько же доброты, сколько у Гарри Сполдинга — зла.