Итак, возникало впечатление, что за Питерсеном водились кое-какие отличительные особенности идиосинкразийного свойства. Большинство местных постояльцев принадлежали к хорошо обеспеченному сословию среднего возраста: яхтсмены, игроки в гольф или, скажем, парочки, ищущие себе романтического отдыха вдали от набившей оскомину рутины. Гостиница славилась своей кухней. Имелось два ресторанчика, один итальянский, а второй напомнил «Кундан» на Хамбл, — и персонал настоятельно рекомендовал их посетить. Так вот, Питерсен там ни разу не показался. Он даже не ходил в гастропаб, что располагался в какой-то миле отсюда.

— И еще он никогда не заказывал еду в номер, — сказала Маржена.

— Но ведь чем-то он питался?

Маржена опустила взгляд на пол и что-то буркнула. Я вопросительно глянул на Магду.

— Моя кузина говорит, что мистер Питерсен морил себя голодом.

— В смысле, на диете сидел?

Она помотала головой. Прищурилась, подыскивая нужное английское слово. Наконец это ей удалось.

— Он постился, — сказала Магда.

Когда я вернулся к машине, на мобильнике мигал символ поступившего сообщения на электронный автоответчик.

«Мартин. Ты пытался меня найти. Коль скоро сегодня не мой день рождения и я к тому же не поменял текст завещания, твое настойчивое внимание вызывает, мягко говоря, удивление. Что за муха тебя укусила?»

Под налетом юмора в его голосе читалось глубокое удовлетворение. Чичестер отцу явно глянулся. А сейчас мне предстоит сообщить нечто, что сильно испортит ему настроение. Мой палец в нерешительности завис над кнопкой набора. С чего вообще я взял, что Питерсен исчез? Об этом мне вчера сказала Сузанна. И откуда я знаю, что он вовсе не Питерсен? Опять-таки от Сузанны, которая принялась копаться в прошлом, не проконсультировавшись с моим отцом. И что мге ему сказать? Нелакированную правду? Казнь гонца с неприятными вестями — любимое занятие моего родителя. А расследование Сузанны он вообще может воспринять как предательство. Но ведь и врать ему тоже нельзя. Сузанна поступила так лишь из беспокойства за его благополучие. Отец умеет быть несдержанным мстительным капризным и жестоким. Способен надуться так, что даст фору четырехлетнему избалованному карапузу, и при этом невероятно тщеславен. Но отнюдь не глуп. Я переживу вербальный ураган, дождусь штиля, и затем мы спокойно обсудим тайны самозваного судостроителя, взвесим возможные последствия и сообща попытаемся найти решение.

Конечно, ключом к разгадке был мотив. Чем мы руководствовались с Сузанной, мне было известно. Но вот мотив Питерсена не давался в руки. А из беседы с полячкой я вынес столько же подсказок, сколько и новых вопросов. Я поднял глаза, сквозь лобовое стекло «сааба» разглядывая окно его номера. Внутри ничего не видно. Отражавшийся солнечный свет нес с собой свежую зелень каштана на голубом небесном фоне. Я глубоко вздохнул и нажал кнопку.

Тем вечером мы с ним встретились в ресторане «Шикис» лондонского Уэст-Энда по окончании представления в Ковент-Гардене. Отцовская метафора в отношении верфи Хадли и Вагнера была нечто большим, нежели простая риторика. Он обожал оперу, в особенности грузный, обремененный мифами германский эпос. Это он слушал даже у себя дома, причем за звуковую систему отдал примерно в три раза больше моего депозита за квартиру в Ламбете. С другой стороны, нельзя винить человека за потакание роскоши, право на которую он лично заработал.

За ужином отец выглядел устало, как если бы потерял кое-какой лоск. Возможно, ожившее в нем пламя заставило перетрудиться между простынями. Я, однако, полагаю, что дело далеко не в этом. Как бы то ни было, я не стал ходить вокруг да около, а выложил всю правду как есть. Вплоть до тех мелочей, которые узнал от полячек, особенно Маржены.

— Полагается стучать в дверь, но она не стала утруждаться. Питерсен почти никогда не появлялся в номере. Ей даже казалось, что он по-настоящему не спал в постели, а просто садился пару раз, чтобы придать белью мятый вид. В общем, она не постучала. Распахнула дверь — и этим застала его врасплох.

— И себя.

— Он ничком лежал на полу, сжимая в руке нечто вроде четок. И произносил заклинание. Во всяком случае, так это слово перевела ее кузина.

— В Америке более чем достаточно набожных христиан, — улыбнулся отец.

— Да, но на нем была власяница!

— Порой их набожность не знает меры.

— Магда нашла его паспорт.

— Печально слышать. Я-то думал, что поляки честны.

— Они стали его подозревать. К тому же были обязаны заботиться о благе других гостей. И вообще это ей приказал сделать ночной портье Паспорт был выписан на фамилию Кардоза. Столь же настоящее имя, как и «Питерсен».

Я рассказал ему про фирму «Кардоза и партнеры». Рассказал про «Мартенса и Дегрю». Отец заинтересовался, но не слишком. Его вулканический темперамент отказывался производить ожидаемое извержение. Что бы я ни говорил, у меня не получалось выбить его из этого странного состояния отрешенности. В конечном итоге я вышел из себя.

— Блин, отец, никакого Криса Бонингтона не хватит, чтобы объяснить всю эту херню!

— Был бы весьма обязан, если бы ты впредь воздерживался от подобных выражений.

— Но ты-то сам их используешь! Сколько себя помню.

— Привилегия старшинства, Мартин. Протокол.

— Слушаюсь, кэп.

Я был разочарован и разозлен. Да и он, наверное, это понимал. Отец вскинул глаза в сторону официанта. Как обычно, хватило легкого движения бровей, чтобы, несмотря на ресторанную суету и шум, ему тут же принесли счет.

— Отец, я заплачу.

Он похлопал меня по руке:

— Не говори глупостей.

Мне понравилось это прикосновение. Такие вещи происходили крайне редко. Мой гнев потихоньку рассеивался. Неожиданная ласка со стороны отца заставит уйти всю горечь, которую я испытывал. Вернее, заставила бы, если бы я это позволил. Опасность казалась слишком реальной, а ее признаки — слишком рельефными.

— Завтра, Мартин, — сказал он и сжал мою ладонь. — Завтра я посвящу тебя в один постыдный секрет. Надеюсь, что после этого твои страхи улягутся.

Я заехал за ним в девять утра. Никакого ветерка, а небо, если не считать перекрещенных инверсионных следов от самолетов, было чисто-голубым. Прекрасная вертолетная погода. Стало быть, куда бы мы ни направлялись сегодня, отец испытывал необходимость в моем присутствии. Его настроение всегда было особенно игривым по утрам, и, поджидая отца, я даже решил пошутить, что, дескать, было бы неплохо взимать с него плату за каждую милю, или, скажем, он начал привыкать к скандинавским машинам. Однако при виде его лица я передумал. Такое впечатление, что отец недавно плакал. В ярком утреннем свете он выглядел измученным скорбью. Впервые в жизни мне показалось, что отец выглядит старше своих лет.

Он швырнул сумку и пальто на заднее сиденье и залез в машину. Самостоятельно захлопнул дверцу, шмыгнул носом и вздохнул:

— Как спалось, Мартин?

— На удивление отлично.

Он защелкнул ремень безопасности и до того глубоко вздохнул, что раскашлялся.

— Отец, ты в порядке?

— Я очень любил твою мать.

Пусть даже это святая правда, мне ее слышать не хотелось. Сейчас нас ждали куда более насущные дела. Любое упоминание о матери и ее преждевременной кончине не ложились мне на душу. Я терпел отцовскую печаль по утрате в течение очень долгого времени, к тому же за счет собственных чувств и неоправдавшихся надежд на поддержку и утешение. Но теперь, конечно же, не время выслушивать его жалобы на уход матушки. Только не сейчас.

Он вновь шмыгнул носом.

— Ты знаешь дорогу до Саутенда?

Я снял машину с ручника, выжал сцепление.

— Да мне все равно куда ехать.

Он обернулся ко мне:

— Сынок, не будь таким бесчувственным. Да, я знаю, молодежь к этому склонна. Но уж ты, пожалуйста, постарайся. Сегодня и без того нелегкий день предстоит.

«Бесчувственный»… В своем бизнесе он вел себя так, словно владел всем миром. «Не раскисай» — вот какой была его мантра, ибо последствия обратного порой означали загубленную репутацию и даже саму жизнь. Он считал меня мягкосердечным. Может, так оно и есть. С его точки зрения, такая черта полезна для священника, но категорически опасна в коммерческих баталиях. И здесь, наверное, он тоже прав. Однако в тот момент, отъезжая от бордюрного камня, я подумал, что назвать меня бесчувственным — это верх свинства. И еще я подумал, что попытка завести разговор о матери была дешевой и непростительной тактикой, попыткой избежать неприятной стычки.