— У меня есть план, Уилл.

— Какой?

— План на тот случай, если болезнь совсем меня одолеет.

И снова молчание. Уилл ждал.

— Я хочу, чтобы ты был здесь, Уилл, — сказал Патрик. — Хочу умереть, глядя на тебя. И чтобы ты смотрел на меня.

— Тогда так оно и будет.

— А может, и нет, — сказал Патрик ровным и спокойным голосом, но за опущенными веками собирались слезы и бежали по щекам. — Ты можешь оказаться где-нибудь в центре Серенгети. [24]Кто знает? Может, ты все еще будешь в Англии.

— Не буду…

— Ш-ш-ш. Позволь мне договорить. Я не хочу, чтобы кто-то тебе рассказывал, что тут было и чего не было, а ты не знал, верить или нет. Поэтому я хочу, чтобы ты знал: я собираюсь умереть так же, как жил. С удобствами. В здравом уме. Джек меня поддерживает. И конечно, Рафаэль. И, как я уже сказал, я хочу, чтобы и ты был здесь.

Он замолчал, вытер слезы со щек тыльной стороной ладоней и продолжал говорить в той же сдержанной манере:

— Но если тебя не будет… Если случится какая-то неувязка, если Рафаэль и Джек попадут в какую-нибудь историю… Мы пытаемся закрыть все юридические проблемы, чтобы ничего такого не случилось, но вероятность все равно остается… Я хочу быть уверенным, что ты все это разрулишь. Ты дока в таких делах. Тебя на мякине не проведешь.

— Я сделаю все, чтобы не было никаких проблем, не волнуйся.

— Хорошо. Ты снимаешь гору с моих плеч. — Не открывая глаз, он протянул руку и безошибочно нащупал руку Уилла. — Ну как я держусь?

— Великолепно.

— Не люблю плакс.

— Тебе можно.

Последовала пауза. Теперь, когда вопрос был решен, уже не такая мучительная.

— Ты прав, — сказал наконец Патрик. — Мне можно.

Уилл бросил взгляд на часы.

— Мне пора, — сказал он.

— Ступай, милый. Ступай. Я не буду вставать, если не возражаешь. Я чувствую слабость.

Уилл подошел и обнял его прямо на стуле.

— Я тебя люблю, — сказал он.

— И я тебя. — Он вцепился в руки Уилла и с силой сжал их. — Ты ведь это знаешь. То есть для тебя это не пустые слова?

— Да, знаю.

— Жаль, что так мало времени, Уилл…

— И мне жаль, — сказал Уилл. — Мне о многом нужно тебе рассказать, но боюсь опоздать на самолет.

— Нет, Уилл, я хочу сказать, мне жаль, что так мало времени мы пробыли вместе. Жаль, что не узнали друг друга лучше.

— У нас еще будет время.

Пат еще секунду не выпускал рук Уилла.

— Недостаточно.

Он неохотно разжал пальцы и отпустил его.

Домой в Англию на излете лета. Августовские звезды уже попадали, а скоро за ними последуют и листья. Страсть и старость торопятся одна за другой.

С возрастом ты вдруг обнаруживаешь, что годы летят быстрее, сказал ему сто лет назад Марчелло, старая мудрая королева из бара «Дружки» в Бостоне. Уилл тогда, конечно, не поверил. И только в тридцать один или в тридцать два понял, что в этом наблюдении есть зерно истины. В конечном счете время не на его стороне; оно сезон за сезоном, год за годом набирало скорость. Он и оглянуться не успел, как ему исполнилось тридцать пять, а там уже и сорок на носу; если в юности он думал, что участвует в марафонском забеге, то теперь выяснилось, что он таинственным образом стартовал на стометровку. Исполненный решимости добиться серьезных успехов, прежде чем гонка закончится, он каждую минуту жизни отдавал фотографии, но это было слабое утешение. Публиковались книги, вырезались и подшивались рецензии, а животные, которых он видел в их последние дни, попадали в руки таксидермистов. Повернуть жизнь назад невозможно. Разные вещи уходили из нее и не возвращались: виды, надежды, годы.

И все же, когда одолевала скука, он был готов с легким сердцем разбазаривать часы своей жизни. Сидя в первом классе лайнера, выполняющего одиннадцатичасовой перелет, он сто раз желал, чтобы это скорее кончилось. Он захватил целую сумку книг, включая томик стихов Льюиса, который тот раздавал на вечеринке у Патрика, но больше чем на две-три страницы его не хватало. Одно из коротких стихотворений заинтриговало его — в основном потому, что он не мог понять, кому оно, черт побери, посвящено.

Отчетливо слышался голос Льюиса. Все его любимые темы — боль, братство и невозможность любви — в четырех строках.

Прилетел он в полдень. Был душный, безветренный день, и это тоже угнетало. Он получил багаж, взял без проблем машину в аренду, но стоило выехать на дорогу, как он пожалел, что не нанял еще и водителя. После двух почти бессонных ночей все тело болело и настроение было паршивое. В течение первого часа четырехчасового пути на север он несколько раз чудом избежал столкновения, причем во всех случаях виноват был бы он. Уилл остановился выпить кофе, принять аспирин и размяться. Жара постепенно спадала, он услышал, как кто-то говорил, что за Бирмингемом собирается дождь и худшее еще впереди. Его это устраивало — хороший ливень принесет прохладу.

В машину он вернулся ожившим, и следующая часть пути прошла без приключений. Движение становилось все реже, прошел дождь, и хотя вид из окна автомобиля редко ласкает взгляд, временами он достигал истинно английского изящества. Мирные холмы, поросшие травкой или редкими деревцами, торчали над глинистой долиной; комбайны, срезая и молотя колосья, поднимали в полях охряную пыль. А время от времени возникали более величественные пейзажи: обожженная солнцем скала на фоне мрачного неба; радуга, вставшая над заливными лугами. Почему-то это напомнило ему о часах, проведенных на Спрюс-стрит, когда он делал открытия, преодолевая два последних квартала до дома Бетлинн. Здесь, слава богу, ничто не отвлекало его с такой силой, но возникло похожее ощущение, будто он стал видеть яснее, а знакомые пейзажи стали четче, чем когда-либо. Сохранится ли такое зрение, когда он доедет до Бернт-Йарли, спрашивал он себя. И очень надеялся на это. Он хотел увидеть это место обновленным, если такое возможно, а потому не позволял себе торопить события, сосредотачиваясь на том, что было перед глазами: дорога, небо, убегающий назад ландшафт.

Но когда он свернул с шоссе в холмы, делать это стало труднее. Тучи разошлись, и, словно по команде, солнце озарило склоны, свет был такой прекрасный, что слезы наворачивались на глаза. Уилла поразило, что, после того как он проложил столько дорог, отделивших его сердце от духа этого места, после того как два десятилетия подавлял в себе любые сантименты, красота этого места его все еще трогала. Тучи рассеялись, и солнце золотыми лучами осенило это лоскутное одеяло. Он проезжал мимо деревень, которые теперь были знакомы ему только по названию. Херрикствейт, Рэдлсмур, Кемпс-Хилл. Он знал серпантины и повороты дороги, знал, где она выведет туда, откуда можно будет восхититься рощей платанов, рекой и складками холмов.

Неминуемо надвигались сумерки, уходящее солнце еще освещало вершины холмов, но долины, по которым он ехал по петлявшей дороге, уже погружались в синевато-серую темноту. Это был ландшафт его воспоминаний, и час тоже был ему памятен. Ничто вокруг не имело резких очертаний. Формы были затуманены и не поддавались определению. Что это там — овца или камень? Заброшенный дом или несколько деревьев?

Единственная его уступка пророчеству была в том, что он подготовился к потрясению при въезде в Бернт-Йарли, но оказалось, в этом не было нужды. Изменения почти не затронули деревню. Почту перестроили, несколько домов подновили; там, где раньше стоял бакалейный магазин, теперь был небольшой гараж. Все остальное казалось знакомым в свете фонарей. Он доехал до моста и остановился на несколько минут. Вода в реке стояла высоко, выше, чем ему когда-либо приходилось видеть. Появилось горькое искушение выйти из машины и немного посидеть здесь, прежде чем проехать последнюю милю. Может, даже сдать назад на три сотни ярдов и подкрепиться пинтой «Гиннеса». Но он справился с собственной трусостью (а это была трусость) и, помедлив у реки, поехал к дому.