В этом очарованном кружке Уилл возмужал и закалился. Чума еще не добралась до них, и, оглядываясь назад, они говорили, что это время было подобием Золотого века гедонизма и излишеств, в которые Уилл (сохраняя чувство меры, что до сих пор его удивляло) сумел погрузиться, не перейдя при этом черту. Вскоре — хотя он об этом не знал — пришла смерть, указывая своим роковым перстом на многих из тех, кого он фотографировал, отбраковывая красавцев, интеллектуалов и любящие души. Но в течение семи необыкновенных лет, прежде чем тень заслонила солнце, он ежедневно купался в этой чудной реке, полагая, что ее воды будут катиться вечно.

Первым о животных с ним заговорил Льюис, страховой агент, который стал поэтом. Сидя на заднем крыльце дома Льюиса в Кумберленде, они смотрели, как енот вылизывает банки на помойке. В итоге они завели разговор о том, каково это — побывать в шкуре животного. Льюис тогда уже писал о тюленях, и этот предмет так его занимал, что тюлени, как он рассказывал, снились ему каждую ночь.

— Большие гладкие черные тюлени, — говорил он. — Бродят и бродят.

— По берегу?

— Нет, по Маркет-стрит, — сказал Льюис, ухмыляясь. — Я знаю, это глупо, но, когда я вижу их во сне, они словно на своем месте. Я спросил у одного, что они тут делают, и он ответил: изучают местность, чтобы быть готовыми к тому времени, когда город поглотит океан.

Уилл смотрел, как ловко енот управляется с отбросами.

— Когда я был мальчишкой, мне снился говорящий лис, — тихо сказал он.

Может, тут сыграл свою роль гашиш, которым его угостил Льюис, — еще не было такого случая, чтобы Льюису не удалось найти хороший товар, — но воспоминания были четкие.

— Господин Лис, — добавил Уилл.

— Господин Лис?

— Господин Лис. Напугал меня до смерти, но тогда он был такой смешной.

— А чем он тебя напугал?

Уилл никогда ни с кем не говорил о лисе, и даже теперь — хотя он любил Льюиса и доверял ему — почувствовал какое-то внутреннее сопротивление. Господин Лис был частью очень серьезной тайны (главной тайны его жизни), и Уилл не хотел ни с кем ею делиться. Но Льюис требовал объяснений.

— Так поведай мне, — сказал он.

— Он съел кое-кого. Вот что меня напугало. Но, помню, он рассказал мне эту историю.

— О чем?

— Вообще-то это даже не история. Это его разговор с собакой.

— Ну да? — рассмеялся Льюис, заинтересовавшись.

Уилл пересказал суть разговора Господина Лиса с собакой, удивляясь, с какой легкостью он все вспомнил, хотя с того времени, как он видел этот сон, прошло полтора десятка лет.

«Мы охотились для них, охраняли их стада, сторожили их выродков. А ради чего? Мы думали, что они знают, как вести дела. Как наполнить мир мясом и цветами…»

Льюису понравилось.

— Я мог бы сделать из этого поэму, — сказал он.

— Я бы не стал рисковать.

— Почему?

— Он может заявиться к тебе за своей долей прибыли.

— Какой прибыли? — недоумевал Льюис. — Это же поэзия.

Уилл не ответил. Он наблюдал за енотом, который закончил рыться на помойке и поспешил прочь со своими трофеями. Наблюдая, он думал о Господине Лисе. И о художнике Томасе, живом и мертвом.

— Хочешь еще? — спросил Льюис, протягивая косяк. — Эй, Уилл, ты меня слышишь?

Уилл уставился в темноту, мысли его метались, как енот. Льюис прав. В истории, рассказанной Господином Лисом, была своеобразная поэзия. Уилл не был поэтом. Он не умел рассказывать истории словами. У него были только глаза. И конечно, камера.

Он взял погасший косяк у Льюиса и снова зажег его, втянул едкий дым глубоко в легкие. Травка была довольно сильной, а он уже выкурил больше обычного. Но в тот вечер ему хотелось еще.

— Ты думаешь о лисе? — спросил Льюис.

Уилл обратил на него затуманенный взгляд.

— Я думаю о том куске жизни, что у меня остался, — ответил он.

Согласно сочиненной им самим легенде, именно в тот вечер на крыльце Льюиса с косячка, енота и истории о Господине Лисе началось его путешествие в самые глухие места планеты — туда, где погибали животные того или иного вида за единственное совершенное ими преступление: за то, что они жили там, где, как им казалось, и должны жить. Конечно, это было упрощение. Его уже утомляла роль хроникера Кастро, и он задолго до этого вечера был готов к переменам. Что касается направления, куда следовало податься, в ходе разговора оно так и не прояснилось. Но в течение нескольких недель в мыслях он несколько раз лениво возвращался к этому разговору. Уилл стал отворачивать камеру от язв Кастро, направляя ее на животных, которые жили в городе параллельно с людьми. Первые его эксперименты были не амбициозны. В лучшем случае, поздние «пробы пера». Он фотографировал скопления морских львов в районе 39-го пирса, белок в Долорес-парке, соседскую собаку, которая регулярно останавливала движение, присев посреди Санчес-стрит, чтобы справить нужду. Но путешествие, которое в один прекрасный день уведет его очень далеко от Кастро, от белок, тюленей и испражняющихся собак, уже началось.

Свою первую книгу, названную «Трансгрессии», он посвятил Господину Лису. Это было самое малое, что он мог сделать.

Адрианна пришла без предупреждения на следующее утро после его возвращения в город. Принесла фунт кофе французской обжарки с сырзавода Кастро, цукотто, [14]торт Сен-Оноре от Певерелли на Норт-Бич, куда она переехала с Гленом. Они обнялись и поцеловались в холле, оба при этом прослезились.

— Господи, как же я скучал без тебя, — сказал Уилл, взяв в ладони ее лицо. — Ты прекрасно выглядишь.

— Я покрасила волосы. Хватит седины. У меня теперь и в сто лет будут такие волосы. Ну а ты как?

— С каждым днем лучше, — сказал Уилл, направляясь в кухню, чтобы сварить кофе. — Еще скриплю немного, когда встаю по утрам, и шрамы ужасно зудят после душа, но в остальном я снова в форме.

— У меня были сомнения на твой счет. И у Берни.

— Ты думала, я потихоньку окочурюсь?

— Мне приходило это в голову. У тебя был такой умиротворенный вид. Я спросила у Берни, видишь ли ты сны. Он ответил, что не знает.

— Это были не то чтобы сны. Скорее возвращение назад во времени. Я снова стал мальчишкой.

— Ну и как, было забавно?

Он покачал головой.

— Я рад, что вернулся.

— У тебя есть куда возвращаться — прекрасное место, — сказала она, пройдя по кухне и осмотревшись в холле.

Ей всегда нравился этот дом — по правде говоря, больше, чем Уиллу. Его размеры вкупе с замысловатой планировкой (не говоря о чрезмерно просторных и стильно пустоватых комнатах), на ее взгляд, придавали дому определенный статус. Большинство домов в этом районе в свое время, конечно, повидали фаллическую символику, но сюда наведывались не только призраки из лучших времен. В этих стенах было и многое другое: неистовство Уилла, когда ему не удавалось завести интрижку, и его радостные крики, когда удавалось. Шум возбужденных голосов вокруг географических карт, где было так мало дорог, что голова шла кругом. Вечера, проведенные в спорах о деградации цивилизации и пьяных разговорах о судьбе, смерти и любви. В городе, разумеется, были дома и получше, но ни один из них — она готова была поспорить — не слышал столько полуночных мудростей, как этот.

— Я чувствую себя взломщиком, — сказал Уилл, наливая им обоим кофе. — Словно проник в чужой дом и живу в нем чужой жизнью.

— Ничего, еще несколько дней — и ты вернешься в колею, — сказала Адрианна, взяв чашку.

Она прошла в большую комнату, где хранился архив и где Уилл раскладывал свои фотографии. Одна стена представляла собой доску объявлений, на которой он в течение многих лет вешал примеры ошибок в экспозиции или печати, которые бросились ему в глаза; фотографии, слишком темные или переэкспонированные, но в то же время притягивающие взгляд. Его «чахоточники», как называл он эти снимки; не раз — обычно в пьяном виде — Уилл замечал, что именно это он видел, когда представлял себе конец света. Размытые и невнятные формы в зернистом мраке при отсутствии какого-либо смысла и деталей.