— А если он тебя отпустит?

— Я тебе говорил: я стану свободным.

— Но в реальном мире тебя нет в живых уже несколько веков.

— И что? У меня при жизни рождались дети. Три помета как минимум. И у них были дети, и у их детей были дети. Я в той или иной форме все еще присутствую в мире. Кстати, тебе бы тоже стоило посеять свое семя, даже если тебе это против шерсти. Ведь у тебя есть для этого все, что нужно. — Он посмотрел на пах Уилла. — Я бы с такой штукой посеял помет особей на пять.

— Мне кажется, наш разговор подошел к концу.

— Я определенно чувствую себя гораздо лучше, — ответил лис, словно они были два враждующих соседа, между которыми состоялся сердечный разговор.

Уилл поднялся.

— Это значит, что я могу проснуться? — спросил он.

— А ты и не спишь, — ответил лис. — Ты в последние полчаса и глаз не сомкнул…

— Это не так, — ровным голосом сказал Уилл.

— Боюсь, так оно и есть. Ты открыл маленькую дырочку в своей голове в ту ночь со Стипом, и теперь туда может проникать ветер. Тот самый ветер, что дует в его голову, свистит и в твоей лачужке…

Уилл выслушал больше чем достаточно.

— Хватит! — сказал он, двигаясь к двери. — Я не позволю тебе играть со мной в интеллектуальные игры.

Поднимая передние лапы и изображая шутливую сдачу, Господин Лис отошел в сторону, а Уилл шагнул в коридор. Лис последовал за ним, когти клацали по паркету.

— Ах, Уилл, — заскулил он, — мы так хорошо беседовали…

— Я сплю.

— Нет, не спишь.

— Я сплю.

— Нет!

У нижней ступеньки Уилл развернулся.

— Хорошо, не сплю! — закричал он. — Я спятил! Я свихнулся ко всем чертям!

— Неплохо, — спокойно сказал лис. — Мы сдвинулись с мертвой точки.

— Ты хочешь, чтобы я восстал против Стипа в смирительной рубашке?

— Нет. Я просто хочу, чтобы ты избавился от части своих благоразумных предположений.

— Каких, например?

— Я хочу, чтобы ты принял мысль, что ты, Уильям Рабджонс, и я, полумифический лис, вполне можем сосуществовать и уже делаем это.

— Если я соглашусь, меня признают невменяемым.

— Ну хорошо, попробуем иначе. Ты помнишь русских матрешек?

— Не начинай с них…

— Да нет, это очень просто. Все укладывается во все…

— Боже мой… — пробормотал Уилл.

Теперь его угнетала мысль, что если это и в самом деле сон — а это сон, иначе и быть не могло, — то все, что было раньше с той минуты, как он вышел из комы, тоже было сном. Что он все еще лежал на больничной койке в Виннипеге…

Он начал дрожать.

— Что случилось? — спросил лис.

— Да заткнись ты! — крикнул Уилл и стал подниматься по лестнице.

Враг следовал за ним по пятам.

— Что-то ты бледный. Не заболел? Завари себе мятного чаю. Это успокоит желудок.

Разве он не сказал этой твари еще раз, чтоб она заткнулась? Он не был уверен. Его чувства то включались, то выключались. В какой-то момент Уилл начал падать на звезды, потом практически прополз по лестничной площадке, ввалился в туалет, где его вырвало, а лис болтал без умолку у него за спиной, говорил, что нужно поберечь себя, потому что умственное состояние Уилла оставляет желать лучшего (словно ему это было неизвестно) и он подвержен самым разным психозам.

Потом он оказался в душе, его рука, которая странным образом представлялась какой-то далекой, попыталась ухватиться за кран. Пальцы ослабли, как у младенца, потом кран внезапно повернулся, и на него хлынула ледяная вода. Слава богу, нервные окончания, в отличие от мозга, функционировали отлично. Две секунды — и он покрылся гусиной кожей, в висках застучало от холода.

Несмотря на панику (а возможно, благодаря ей), мысли сменяли друг друга с невероятной скоростью, мгновенно перенося его в те места, где он когда-то замерзал от холода. Это было, конечно, в Бальтазаре, когда он лежал раненый на льду. И в холмах над Бернт-Йарли, когда он потерялся под дождем. И на берегах Невы той зимой, когда был построен ледяной дворец…

«Постой-ка, — подумал он. — Это не мое воспоминание».

..мертвые птицы падают с небес…

«Это часть жизни Стипа, не моей».

…река, как камень, и Еропкин… несчастный обреченный Еропкин… строит свой шедевр из света и льда…

Он бешено затряс головой, прогоняя чужие воспоминания. Но они не уходили. Обездвиженный, замороженный ледяной водой, он мог только беспомощно стоять, пока противные его нутру воспоминания Стипа затопляли сознание.

Он стоял на заполненной людьми улице Санкт-Петербурга, и если у него еще не перехватило дыхание от холода, то это должно было случиться от открывшегося зрелища: перед ним был дворец Еропкина, стены которого поднимались кверху на сорок футов. Сооружение сверкало в свете факелов и костров, горевших повсюду. Они были жаркие, эти огни, но из дворца не выступило ни капли воды, потому что жар огня не мог преодолеть студеный воздух.

Он оглянулся на толпу, напиравшую на ограждение из гусаров, которые сдерживали самых смелых ударами сапога и угрозами. Боже милостивый, как они воняют сегодня. Зловонные тела, зловонные одежды.

— Чернь, — пробормотал он.

Слева от Уилла уродливая девчонка с похожим на репу лицом вопила, сидя на плечах отца, под носом у нее замерзли сопли. Справа крутился в пляске пьяница с грязной клочковатой бородой, за его руку цеплялась женщина еще более жалкого вида.

— Ненавижу этих людей, — сказал над его ухом чей-то голос. — Вернемся сюда позже, когда все успокоится.

Он оглянулся на говорившего и увидел Розу с порозовевшим от холода точеным лицом, обрамленным меховым капюшоном. Ах, как она прекрасна сегодня, когда в ее глазах мелькают языки пламени.

— Пожалуйста, Джекоб, — сказала она и потянула его за рукав, как потерявшаяся маленькая девочка, зная, что это действует почти безотказно. — Сегодня мы можем сделать ребеночка, Джекоб. Правда, я чувствую, что можем.

Она была совсем близко, и он уловил ее дыхание: аромат французских духов не смог бы с ним сравниться. Даже здесь, в тисках ледяной зимы, вокруг нее пахло весной.

— Положи руку мне на живот, Джекоб, — сказала она и потянула его за руку. — Разве он не теплый?

Он был теплый.

— Ты не думаешь, что сегодня мы сможем сотворить новую жизнь?

— Может быть, — сказал он.

— Так давай уйдем от этих животных. Пожалуйста, Джекоб. Пожалуйста.

Ах, она могла быть убедительной, когда у нее было это игривое настроение. А ему, честно говоря, нравилось ей подыгрывать.

— Ты говоришь: животных?

— Они ничем не лучше, — ответила она презрительно.

— Ты бы хотела, чтобы они умерли?

— Все до единого.

— Все-все?

— Кроме нас с тобой. А из нашей любви родится новая раса идеальных людей, чтобы мир стал таким, каким его хотел видеть Бог.

Услышав это, он не мог сдержаться и поцеловал ее, хотя улицы Санкт-Петербурга не были похожи на улицы Парижа или Лондона, и любое проявление чувств, в особенности таких, неизбежно должно было вызвать порицание. Но ему было все равно. Она его вторая половина, без нее он не был бы самим собой. Он взял ее прекрасное лицо в ладони, прижался губами к ее губам, ее дыхание благоуханным призраком парило между их лицами. Слова, несомые этим дыханием, все еще удивляли его, хотя он слышал их бессчетное количество раз.

— Я тебя люблю, — сказала она. — И буду любить, пока жива.

Он поцеловал ее снова, зная, что на них смотрят завистливые глаза, но оставаясь к этому безразличным. Пусть толпа глазеет, пусть кудахчут, покачивая головами. За всю свою бесполезную жизнь они не испытают того, что он чувствует сейчас с Розой: высочайшее единение душ.

В разгар поцелуя шум толпы стих, а потом умолк. Он открыл глаза. Они больше не стояли на краю улицы у заграждений — теперь они были на пороге дворца. Дорога у них за спиной опустела. За время одного вздоха прошло полночи. Теперь уже было далеко за полночь.

— И никто за нами не будет подглядывать? — спросила Роза.