Потом выступило еще несколько человек, и все они подчеркивали революционное значение майских событий, был среди выступающих и один из бывших лидеров Всеобщей конфедерации, который вдруг решил выйти из рабочего профсоюза. Его встретили бурной овацией, но он сумел перекричать толпу и сказать свое слово:

— Нужно действовать быстро, очень быстро, но решения должны приниматься в свободной дискуссии! Революция требует разнообразия мнений!

Стоя возле трибуны, Родриго и Теодора слышали, как люди из Студенческого союза предложили выступить Пьеру Мендесу Франсу, но бывший председатель Совета отказался под разумным предлогом: «Нет, это же профсоюзный митинг». Но все заметили, что он пришел на митинг. Этого уже было вполне достаточно единственному представителю классического левого движения, которого никогда не освистывала молодежь. Его держали про запас. Центристы, правые депутаты, министры видели в нем приемлемый вариант и даже предлагали присоединиться к возможному временному правительству в случае, если генерал уйдет в отставку. Ненавидели Мендеса Франса только коммунисты.

— Надо же! — сказал Родриго, обращаясь к Тео. — Кого я вижу!

— Марианну? Я ее уже заметила. Она опять со своими маоистами.

— Можем передать Порталье, что она в прекрасной форме.

— Если только найдем его.

— Завтра пойду и все выспрошу у его родителей, — пообещал Родриго.

Тео решила, что если скоро увидит Ролана, то ни за что не скажет про Марианну, которую ей так хотелось вытеснить из его памяти.

Рассчитывать, вести переговоры, торговаться и завлекать, чтобы управлять — именно так Франсуа Миттеран представлял себе настоящую политику. В свои пятьдесят два года он возглавлял Федерацию левых сил, прекрасно осознавая уязвимость собственного положения, ведь столько людей ревниво следили за каждым его неверным шагом. Прекрасно чувствуя ситуацию, Миттеран умел вовремя повернуться в ту сторону, куда дул благоприятный ветер. Прежде чем наконец выступить с официальным заявлением за пределами парламента, он выждал, пока студенческий пыл остынет, население устанет от забастовок, главный соперник Мендес Франс скомпрометирует себя появлением в Сорбонне или в Шарлети, среди разбушевавшейся молодежи, а коммунисты утратят былое влияние на рабочее движение. Когда эти последние будут уже сильно ослаблены, с ними можно будет под шумок создать коалицию и возглавить ее. Порой Миттеран публично критиковал правительство, совсем потерявшее голову из-за беспорядков в стране, а между тем выяснял, насколько велико недовольство людей, и сопоставлял шансы. Осмеивавшая его шумная молодежь, которая еще не могла участвовать в выборах, мало волновала председателя федералов. Пользуясь широкой поддержкой в Ньевре, который давно стал ему родным, Миттеран хотел большего влияния, чем у провинциального депутата, и большей известности, чем у какого-нибудь министра, пережившего несколько правительств. Три года назад он всерьез потеснил де Голля на выборах и был очень близок к победе. А на недавних местных выборах возглавленный Миттераном левый блок набрал около 50 процентов голосов. В это воскресенье на площади Шато-Шинон толпа, в которой были и буржуа, и простой народ, восторженно приветствовала председателя федералов; при воспоминании об этом Миттерана до сих пор охватывала сладкая дрожь. В своей воскресной речи он говорил о том, что нужно разрушить структуры капиталистического общества. Верил ли он в это? Прежде всего он верил в самого себя.

Во вторник утром, в одиннадцать часов, Миттеран приехал в гостиницу «Континенталь» на улице Кастильоне, чтобы провести свою пресс-конференцию. Его ждали три сотни журналистов, а может быть, и больше. Он откидывал назад свои редкие черные волосы и улыбался с закрытым ртом, чтобы не обнажать слишком острые клыки, но журналисты все равно заподозрили в нем заговорщика. Окруженный микрофонами и вспышками фотокамер Франсуа Миттеран произнес речь, которую только что прочел другим руководителям Федерации, чтобы получить их одобрение:

— С 3 мая 1968 года во Франции нет больше правительства, а те, кто занимает его место, больше не обладают даже внешними признаками власти. Вся Франция знает, что нынешнее правительство не способно разрешить спровоцированный им кризис и только пугает всех хаосом, в котором виновато само, надеясь таким образом еще пару недель продержаться у власти. А какое будущее оно нам предлагает? Никто не в состоянии ответить на этот вопрос, даже само правительство…

Дальше он заговорил о новых политических силах, заявивших о себе в мае, — о студентах и трудящихся, — потом похвалил коммунистов и Всеобщую конфедерацию труда.

— Если в нынешней ситуации, — продолжал Миттеран, — генерал станет упорствовать в своем безумстве и не откажется от референдума 16 июня, нет никаких сомнений, что подавляющее большинство граждан проголосует против. И что тогда? Де Голль вернется к себе в Коломбе, правительство уйдет в отставку, и новая команда, временная, но обязательно левой ориентации, должна будет наладить выведенную из строя государственную машину и организовать новые парламентские и президентские выборы.

В качестве возможного руководителя переходного правительства Миттеран назвал Мендеса, а в качестве будущего президента республики — себя самого. Как только журналисты оправились после столь откровенного заявления, отовсюду посыпались вопросы:

— Что будет с государственным телевидением?

— Те, кто обеспечивает на государственном телевидении хотя бы относительную свободу слова, достойны уважения. И оппозиция, и правящие партии должны иметь равные шансы на свободу слова.

— А будут ли в новом правительстве коммунисты?

— В нем не будет ни дискриминации, ни жесткого

распределения портфелей по партиям.

— А если на референдуме большинство проголосует за?

— Бели народ откажет федерации в поддержке, мы будем думать о новых способах борьбы.

— А что в международной политике?

— Нужно строить Европу и на новой основе устанавливать отношения со странами третьего мира.

— Вы выступаете за присоединение Великобритании к Общему рынку?

— Европу необходимо расширять.

— Как вы относитесь к тому, что Кон-Бендиту отказано в праве въезда во Францию?

— Удивительно, что правительство, которое само вело с ним переговоры, теперь так несправедливо относится к этому студенту. Он родился на нашей земле, воспитывался во Франции. Так что его изгнание — и политическая, и человеческая ошибка.

— Господин Миттеран, вас привлекает перспектива заменить команду, которая не пользуется авторитетом уже десять дней, на команду, которую никто не поддерживает вот уже лет десять?

Пока депутат Жюрио старательно готовил ответную акцию голлистов, его жена, солгав ему, обосновалась в квартирке на улице Лорда Байрона, где нашел себе пристанище молодой Порталье. Конечно, она позвонила матери молодого человека, своей ближайшей подруге, и успокоила ее: жестоко избитый Ролан поправлялся, хотя у него так сильно болела голова и поясница, что он не мог уснуть без обезболивающего: «Не беспокойся, милочка, я за ним поухаживаю. Пока что он, как ты понимаешь, не хочет вас видеть: ни отца, ни тебя, — но я надеюсь, что очень скоро верну его вам». Мадам Жюрио поселилась в квартирке со вчерашнего дня, ночью она прикорнула на диване не раздеваясь (хотя и снимать ей было особенно нечего). Когда жена депутата спустилась в аптеку, Ролан принялся рыться в ее сумке, которую она еще не открывала. Он извлек оттуда косметичку, набитую флаконами и круглыми коробочками («штукатурку накладывать»), развернул полупрозрачную кукольную ночную рубашку («В ее-то возрасте! Интересно, сколько лет этой старухе? Тридцать восемь? Тридцать девять?»).

Закончив обыск, Ролан Порталье прошелся по ковру, держась за спину. Он целыми днями ходил с обнаженным торсом, в одних джинсах. С синяком под глазом и пластырем на щеке, растрепанный и небритый, Порталье смотрел недобрым взглядом и все время ворчал. В глубине души, хотя он этого и не показывал, выходка подруги матери его забавляла. Он не упускал шанса грубо отчитать мадам Жюрио, чтобы посмотреть, как она краснеет и ерзает на стуле. Было тепло, погода стояла отличная. Порталье подошел к открытому окну и принялся рассматривать серые черепичные крыши. Он услышал, как кто-то вставляет ключ в замочную скважину, повернулся и с мрачной усмешкой произнес: