— Ролан?

— В чем дело? — молодой человек обернулся.

— Простите, я ищу, ищу… э… искала своего племянника…

— Ладно, красотка, прощаю тебя, только что мне за это будет?

Мадам Жюрио смешалась с толпой туристов, чтобы невежа не запустил ей руку под юбку. Это намерение явно читалось во вспыхнувшем взгляде молодого человека.

Без разрешения комитетов подняться на верхние этажи было невозможно, крепкие парни в черных или маскировочных куртках, с велосипедными цепями на шее и с дубинками на поясе направляли туристов в коридоры первого этажа. Мадам Жюрио, подхваченная толпой, сама того не желая, оказалась на самом верху поточной аудитории, заполненной от задних рядов до самой кафедры. На черной доске мелом было написано «Свободная трибуна». Обступив кафедру из дорогого дерева, студенты в куртках и рубашках окружали не слишком внушительного председателя заседания в полосатом свитере и круглых очках, распоряжавшегося лекционным микрофоном. Он делал вид, что предоставляет слово ораторам, которые и без него говорили когда хотели. Члены рабочих профсоюзов, безработные или в отпуске, приходили с поручениями или чтобы поддержать своих сверстников, участвовали в дискуссиях, и часто случалось, что, поняв, кто перед ними, студенты поднимались и устраивали рабочим овацию, не давая сказать ни слова. Рабочих это удивляло, пугало или злило. Председателю принесли записку, и он прочитал:

— Конфедерация труда отказывается участвовать в нашей демонстрации перед телевидением!

— Продажные шкуры! Сволочи! Коллаборационисты!

— В Нанте продолжается захват завода «Сюд-Авиасьон», обстановка накаляется, на заводе «Рено» в Клеоне хозяин заперт в своем кабинете! Делегации забастовщиков отправляются с миссией на другие государственные заводы…

— Студенты, рабочие, мы в одном строю!

— На Бийянкур!

— Захватим «Одеон» [62]! — бросил клич с задних рядов какой-то охрипший студент.

— Зачем? — спросил озадаченный председатель.

— Зачем? — вторила ему сотня голосов.

На сей раз мадам Жюрио увидела-таки Ролана, который и выкрикнул этот нелепый призыв. Издалека он казался небритым, за его руку уцепилась какая-то блондинка.

Завод «Сюд-Авиасьон» в Бугене находился в семи километрах от центра Нанта. По ровной дороге неслась малолитражка с зажженными фарами. «Ой!» — вскрикнула — Марианна, сидевшая рядом с водителем, Эриком Тевеноном: верхнее стекло открытого окна упало, стукнув девушку по выставленному наружу локтю. Вместе с двумя другими товарищами, среди которых был и ее брат, преподаватель местного лицея, Марианна и Эрик ехали выразить поддержку забастовщикам от имени своего парижского комитета и на всякий случай везли с собой запас красных книжечек для пропаганды маоистской религии. Сами они заимствовали оттуда цветистые фразы, годные для любого случая, и украшали ими свою речь.

— Ну, скоро мы приедем? — простонала Марианна, потирая ушибленный локоть. У нее болела поясница, она тряслась в этой неудобной машине от самого Нантера.

— Уже приехали, — сказал ее брат.

По всему периметру завода горели костры. Из наспех сколоченных деревянных бараков выглядывали сторожа, входная решетка была запаяна. Рабочие удерживали завод со вчерашнего дня. Когда после нападения на префектуру генеральный совет выделил пособия для студентов, рабочие поняли, что с помощью насилия можно добиться, чтобы тебя услышали. Студенты из Нанта, анархисты и троцкисты, привезли хлеба и пятьсот франков, крестьяне — дров и вина, портовые грузчики — несколько десятков ящиков с апельсинами. Внутрь Марианну и ее товарищей не пропустили, зато они смогли поговорить с одним из забастовщиков, который объезжал завод на велосипеде.

— Мы солидарны с вами, — сказала Марианна плечистому, как Тарзан, фрезеровщику в нейлоновой рубашке.

— Вы студенты, потом станете хозяевами.

— Нас эксплуатируют так же, как и вас!

— У вас еще нет своей семьи, детей не надо кормить.

— Это Всеобщая конфедерация хочет опустить между нами и вами железный занавес!

— Это мы знаем, а еще мы знаем, что функционеры не участвовали в демонстрациях, а вчера они были такими же студентами, как и вы.

— Мы все вместе были на демонстрации, — вмешался брат Марианны, — шли бок о бок с крестьянами.

— У нас требования простые.

На этом заводе, выпускавшем самолеты Каравелла, Мираж IV и холодильные установки, рабочие отказывались перейти с сорокапятичасовой недели на сорокадвухчасовую. Если начальство получало месячную зарплату, то рабочим платили за каждый час, так что они проиграют от этих изменений.

— Минимальная зарплата по закону составляет четыреста франков, — сказала Марианна.

— Пусть нам повысят хотя бы на тридцать пять сантимов в час, — ответил фрезеровщик.

Захваченные вместе с директором управляющие в куртках высовывались из окна, украшенного красными и черными флагами. Арестанты на веревке поднимали к себе корзину с провиантом. Внизу, под кустами роз, в упаковочных коробках «Фрижеавиа» спали рабочие-металлурги. Храпели они и под тентами, натянутыми посреди газонов.

Обиженный на то, что его не переизбрали в сорбонский Оккупационный комитет, где он даже не успел себя проявить, Родриго чувствовал себя никому не нужным. Его коричневая рубашка поло обогащалась все новыми пятнами, спал он урывками, где попало и когда попало, считая чистые простыни или душ буржуазной роскошью, и пахло от него диким зверем. Не зная, чем себя занять, Родриго отправился за Теодорой и Порталье на улицу Вожирар, присоединившись к исполненному решимости отряду завоевателей «Одеона». «Театр должен быть открыт для рабочих», — заявил Порталье, который ни разу еще не пожимал руку настоящему рабочему и редко бывал в театре из-за дороговизны билетов, возни с бронированием, неудобных жестких кресел и соседей в переднем ряду, вечно загораживающих сцену, так что приходится сворачивать себе шею, чтобы хоть что-то увидеть. Завоевателей было человек двести, когда они отправились в «Одеон», а к полуночи, когда Французский театр был захвачен, их набралось уже три тысячи.

Перепрыгивая через ступеньки крыльца, первые студенты столкнулись со зрителями, которые, выходя из театра, обменивались мнениями о смелости американских балетных постановок Пола Тейлора. Всего за несколько минут были заняты коридоры, фойе, зрительный зал, ложи, сцена и кулисы, и вот сочувствующий машинист сцены поднял занавес. Набилось столько народу, что стало трудно дышать. Студенты с мощными бицепсами, которые, следуя своим наклонностям, вступили в службу охраны порядка, закрыли входные двери перед носом утех, кто, топая и стуча, рвался в театр снаружи. Окрестные жители, зеваки, увешанные кольцами и фенечками хиппи в вышитых жилетах, только что вернувшиеся с Ибицы или с площади перед Академией, начинающие и известные актеры и актрисы, кинематографисты, все вперемежку, открыли митинг, который должен был продолжаться несколько недель, до тех пор пока вши, санитарные службы и полиция не выживут всех из здания. Внутри театра противостояние было в самом разгаре. Хорошенькая актриса в ярости кричала захватчикам, что они заняли ее рабочее место. Доводы повисали в воздухе, и никто никого не слушал.

— Это директор, впустите его, — сказал Порталье охранникам новоиспеченного Оккупационного комитета.

Страдающий тиком нервный, худощавый и бледный господин с курчавыми волосами барабанил в стекло. У Жана-Луи Барро [63]был потерянный вид, таким он уже однажды представал перед зрителями, когда играл в «Забавной драме» убийцу мясников. Директор театра в спешке примчался из своей квартиры в Трокадеро. Ему позвонили друзья и один чиновник из министерства культуры, чтобы предупредить, что театр подвергся нападению студенческих орд. Барро знал, что префектура не станет вмешиваться: жаль, конечно, если студенты нарядятся в чеховские костюмы, но ничего страшного, ведь тогда они не станут строить баррикады. Итак, директора пропустили в здание, которое еще недавно было «Одеоном», а вслед за ним вошла Мадлен Рено в расклешенном пальто. Барро пропустили к сцене, и он рискнул выступить с речью, которую тут же освистали: