Марианна и Эрик Тевенон в компании других сторонников Мао радовались вместе с коммунистами, а те посматривали на них с недоверием. «Правда» объявила, что эти горячие головы представляют собой угрозу для рабочего движения, причем почти в тех же выражениях, что и в недавней голлистской листовке, где говорилось, что революционеры на китайский манер хотят уничтожить партии и профсоюзы. Марианну это злило.

— Но они правы, — заметил Тевенон.

— А что, если мы пойдем на Елисейский дворец?

— Сторожевые псы не пустят.

Молодой человек указал на здоровяков из службы порядка Всеобщей конфедерации с зелеными повязками на левой руке. Вместе с сотней тысяч других демонстрантов Марианна и Тевенон прошли по центральным бульварам, которые все были запружены людьми. Над крышами реяли красные флаги, жители береговых кварталов махали платками с балконов, когда молодежь орала: «Де Голля — к стенке!»

Без транзисторов май 68 года не был бы маем 68-го. С самого начала событий радиостанции, особенно периферийные, без перебоя сообщали слушателям о действиях студентов, об их битвах, о повседневной жизни Сорбонны, о передвижениях, приказах, импровизациях и разрушениях. Эти рассказы по горячим следам превратили волнения в настоящую эпопею, привели в Латинский квартал тех, кто сомневался или раньше был не в курсе дела, восхитили одних и напугали других, вообразивших по драматическим голосам репортеров, которые в прямом эфире комментировали поджоги ящиков, будто весь Париж охвачен пламенем. Когда министр внутренних дел запретил журналистам пользоваться радиотелефонами, чтобы они своими репортажами не усугубляли ситуацию, от этого в первую очередь пострадал полицейский префект. Как ему было найти другой способ оперативно передавать в эфир свои сообщения и призывы к перемирию, одновременно обращенные к студенческим лидерам, к массам, к полиции, ко всей Франции? Вернувшись из Германии и Коломбе, де Голль, воодушевленный после разговора с Массю, решил сегодня, в четверг, выступить с обращением. И вот по всей стране заработали транзисторы, прессе снова разрешили использовать в служебных машинах радиотелефоны. Повсюду в Сорбонне — на площади, среди статуй и стендов, в типографии, от кухни до детского сада, несмотря на гвалт шестидесяти ребятишек — люди с нетерпением дожидались назначенного часа. Несколько тактов из Моцарта возвестило о начале речи.

В воздухе повисла необычная напряженная тишина. Неужели генерал собирает наконец свои пожитки? И вот по всей стране зазвенел его решительный, резкий голос:

— В нынешних обстоятельствах я никуда не уйду. Меня избрал народ. Я не стану слагать с себя полномочия, которыми наделил меня народ, пока не закончится срок, отведенный мне законом…

— О-о-о-о-о!

Над Сорбонной прокатился стон возмущения и разочарования. Потом все смолкли, чтобы услышать продолжение:

— Я не стану менять и премьер-министра, чьи смелость, обстоятельность и умение действовать в сложной ситуации заслуживают всеобщего уважения…

Затем генерал объявил, что распускает Национальное собрание и что выборы парламента состоятся в срок, предусмотренный конституцией:

— Если только не возникнет попыток заткнуть рот всему французскому народу, не давая ему ни высказываться, ни спокойно жить…

— А кто, интересно, мешает нам жить? — спросил Родриго.

— Он нам угрожает! — воскликнула Теодора, сидевшая на коленях у каменного Виктора Гюго.

— …теми же способами, какими сейчас студентам не дают учиться, преподавателям — преподавать, а трудящимся — трудиться…

Не выбирая выражений, де Голль обвинил протестующих в намерениях установить тиранию и заявил, что настала пора снова взять в руки страну, которой угрожает диктатура. Между делом он бросил осуждающую реплику насчет тоталитарных коммунистов, которым сам был стольким обязан, и раскритиковал амбиции «вышедших в тираж политиков левого толка».

— Он сам диктатор!

— Не лучше Петена [78]!

— Снова «моральный порядок»!

Повсюду разгорались импровизированные дискуссии. Благодаря своим костылям Марко выглядел как ветеран, и его слушали внимательнее, чем Родриго:

— Что он нам предлагает? Выборы! Он просто издевается, большинство студентов даже не имеет еще права голоса!

— Он ничего, ничегошеньки не понял! — в отчаянии повторяла Тео.

— В Сорбонну снова нагонят легавых!

— И на заводы!

— Это провокация!

— Не дадим себя запугать!

— Одни угрозы и никаких дельных предложений!

В доме номер 5 по улице Сольферино члены комитетов защиты Республики ненадолго отложили краски и кисти, которыми писали лозунги на транспарантах. Здесь речь президента восприняли совсем иначе — с радостью и удовлетворением. Вот уже два дня голлисты распространяли листовки и строили планы. Отряды патриотов-добровольцев были готовы противостоять смуте. Оружие? В казармах его полным-полно. Сорбонна? Ее можно отвоевать за три четверти часа, а «Одеон» — за полчаса. А потом надо будет занять государственные учреждения, чтобы защитить их от вторжения коммунистов.

Тевенон только что получил подтверждение, что Мальро [79]и Мориак [80]придут на митинг на площади Согласия и будут поджидать процессию у коней Марли [81], при въезде на Елисейские Поля. Но много ли сторонников удастся собрать? По радио не передали, где именно должна состояться встреча, и чтобы не выглядеть жалко, учитывая огромные размеры площади Согласия, нужно было собрать не меньше пятидесяти тысяч человек.

— Сто тысяч! — воскликнул депутат Жюрио, опоясанный трехцветной перевязью.

Он только что приехал из парламента и рассказал, что правые депутаты встретили роспуск аплодисментами. Левы© остались сидеть и принялись распевать «Марсельезу», чтобы заявить на нее свои права.

— Поздно спохватились! — сказал народный избранник Тевенон, вытаскивая из ящика свою депутатскую перевязь.

Продвигаясь к площади Согласия, толпа становилась все гуще. На набережной Тюильри, на другом берегу Сены, депутаты заметили автобусы, прибывшие из провинции — из Эра, Па-де-Кале, из Дижона… Надежда их окрылила. За мостом они увидели целую вереницу трехцветных флагов, реявших на фонтанах, на статуях, на окнах отеля «Крийон» и Клуба автомобилистов. Потом им навстречу хлынул настоящий людской поток. Все новые и новые демонстранты прибывали с улиц Руайяль и Риволи, тесно сомкнув ряды.

— Сто тысяч? — шутливым тоном переспросил Жюрио.

— В два, в три раза больше! — ликовал депутат Тевенон.

Эта толпа была совсем непохожа на тех, кто устраивал акции протеста в течение всего мая. Здесь были ветераны войны, увешанные крестами и орденскими лентами, гражданские в красных парашютистских беретах — кто-то из них сражался в танковых дивизиях на Рейне или Дунае, кто-то — в Индокитае, среди рисовых плантаций и джунглей. Пришли все депутаты-голлисты, которых легко было узнать по сине-бело-красным перевязям. Инвалиды войны на своих колясках махали руками в ответ на овации публики, столпившейся под деревьями вдоль проспекта. На джипе дорожной полиции красовался значок с лотарингским крестом [82]. Можно было увидеть и облаченных в костюмы-тройки буржуа, пришедших, чтобы их успокоили, и модниц в ультракоротких юбках и платочках от «Эрмес», и мужчин в камуфляже, и празднично одетых торговцев, и служащих, которые улыбались, возможно, со страху, и чистеньких молодых людей из Западного движения, и чиновников, испугавшихся за свою зарплату. Все они неорганизованно, медленным шагом проследовали к Триумфальной арке на площади Этуаль, распевая «Марсельезу», словно религиозный гимн. Они несли транспаранты: «Де Голль не один!», время от времени выкрикивали: «Миттеран — шарлатан!» или «Рыжего — в Берлин!», имея в виду этого негодяя Кон-Бендита, а порой звучали и сомнительные лозунги вроде «Кон-Бендита — в Дахау!» или «Франция — французам!» Что поделать, ведь все эти люди натерпелись такого страху.