— Мы пришли установить с вами контакт! — сказали студенты из первых рядов, оказавшись перед закрытыми решетками.

— Очень приятно, — ответил Лантье, — но мы вас не впустим.

— Почему?

— Потому что тогда дирекция вызовет полицию.

— Мы с вами боремся за одно и то же!

— Нет, — сказал Лантье, — конечно, очень весело все крушить, а что потом? Кто за это будет расплачиваться? Мы.

— Революция…

— А кто здесь говорит о революции?

Разочарованные студенты вынуждены были довольствоваться тем, что обошли вокруг мрачных зданий со своими флагами, во все горло распевая «Интернационал». Рабочие сжимали кулаки, глядя, как они проходят, но послушались распоряжений, которые неслись из громкоговорителя. Ночью, когда студенты после неудачной попытки развязать дебаты между не слышащими друг друга сторонами удалились по направлению к Латинскому кварталу, прибыло подкрепление из рабочих государственного завода, пополнив ряды пикетчиков. К рассвету остановившиеся конвейеры и цеха в Бийянкуре охраняло уже шесть тысяч рабочих. Их примеру последовали в Сандовиле, в Мане и в Орлеане.

Если ему не надо было лететь на какой-нибудь конгресс по хирургии в Биарриц или в Чикаго, профессор Порталье старался уезжать на выходные к себе на виллу в Трувиль. Вилла эта представляла собой дом в старинном нормандском стиле. Из открытого всем ветрам сада, где не росло ничего, кроме хилой газонной травки, по трем лакированным деревянным ступенькам можно было спуститься на пляж. Чаще всего профессор оставлял свой «пежо-404» в гараже и ехал на субботнем двенадцатичасовом поезде, без пересадок. На этот раз окошко кассы оказалось закрыто, и профессор негодовал. Железнодорожники только что объявили забастовку, причем без всякого предупреждения. Поезда стояли у платформ, разочарованные пассажиры возмущались друг перед другом, опустив на землю свои пожитки. И никого, кто мог бы сообщить какую-то информацию, ни одной фуражки на всем вымершем вокзале. Профессор поносил бездельников-служащих: «У этих мерзавцев есть работа, а они еще жалуются!

Можно подумать, это студенты водят поезда!» В Париже без своих полосатых галстуков, купленных в бутике «Ред энд блю», что на проспекте Георга V, профессор Порталье чувствовал себя очень неловко, а сегодня он оделся, так сказать, на спортивный манер; куртка и рубашка «Лакост», мокасины, сумка от Вуиттона. «Не хватает только кепки, как у яхтсмена», — подшучивал над ним Ролан, чтобы вывести из себя отца, который только и делал, что называл его молодым идиотом.

Соланж Порталье молча вздохнула, теперь ее ждала грустная суббота. Она постаралась предложить какой-то выход:

— А что, если позвонить Жюрио? Сегодня открытие Парижской выставки, и Моника хотела туда пойти…

— Опять в толпу? Ну уж нет! Мне нужен покой!

Мадам Порталье по меньшей мере раз в день звонила своей подруге мадам Жюрио, жене депутата, с тех пор как та разглядела Ролана в Сорбонне. НО настаивать не стала, и супруги Порталье, раздраженные до предела, не обменявшись ни единым словом, пообедали недалеко от вокзала в ресторане с хорошей репутацией, отведав ассорти из морепродуктов. Все шло наперекосяк. Профессор поцарапался панцирем лангусты и так громко выругался, что его жена от смущения опустила голову к самым устрицам и пролила стакан вина себе на юбку. Потом они больше двадцати минут стояли в очереди на такси.

— Бульвар Осман? — спросил первый таксист. — Идите пешком, я так близко не езжу.

В ярости профессор подхватил свой багаж и таким быстрым шагом направился к бульвару Малерб, что Соланж за ним едва поспевала. Они даже не заметили лозунгов, вывешенных на фасаде лицея Кондорсе и призывавших к всеобщей забастовке и отмене экзаменов. Домой чета Порталье добралась в отвратительном настроении. Профессор швырнул чемодан на паркет в прихожей рядом с позолоченными сапожками с орнаментом.

— Это еще что?

— Сапоги, — рискнула предположить не менее озадаченная Соланж.

— Да, цирковые сапоги! Похоже, твой сын вернулся в отчий дом! Вот я ему сейчас уши-то надеру!

Из кухни донесся звон бьющегося стекла, и профессор ринулся туда по длинному, узкому коридору, который отделял рабочую часть от остальной квартиры. Соланж почти бегом бросилась за мужем, надеясь смягчить удар. Профессор застыл на пороге кухни, не в силах пошевелиться. Молодой человек с белобрысой бородой, в рубашке с напуском и кружевными манжетами, прямо руками поедал паштет из гусиной печенки. Сидя за кухонным столиком, куда Амалия, служанка, ставила посуду, прежде чем убрать ее в шкаф, худая бледная девушка с миндалевидными глазами и копной светлых вьющихся волос уже проглотила пять йогуртов, а теперь облизывала баночки, чтобы не пропало ни капли. В углу, охваченная ужасом, всхлипывала Амалия, закрыв лицо руками.

— Мадам, мадам, — шептала она слабым голосом.

— Что делают в моем доме эти два шута? — закричал профессор.

— Это друзья мсье Ролана, мсье.

— Но это… — сказала мадам Порталье, разглядывая девушку, — это же мое платье от Живанши!

— Фот и я кофорила, што у меня в нем пуршуас-ный фит, — прошепелявила девушка с перепачканным в йогурте подбородком.

— Вон отсюда! — зарычал профессор, поднимая грубияна за воротник.

— Пошли, Грета, — сказал тот блондинке.

— Весь холодильник опустошили, — сокрушалась Амалия.

— А где мсье Ролан? — спросила мадам Порталье.

— Он у себя в комнате, мадам…

Профессор толкал впереди себя гостей сына и выпихнул их на лестничную площадку.

— Рене, а как же мое платье?

— Я тебе куплю другое! Все равно эта модница напустила туда вшей!

В дверь позвонили, и он распахнул ее решительным жестом.

— Мошно я фосьму сфои солотые сапошки? — пробормотала гостья, стоявшая в одних носках.

Профессор сгреб сапоги и бросил ей, а потом захлопнул дверь. Он проворчал:

— Золоченые сапоги и Живанши…

Теперь он направлялся к комнате Ролана, а его жена в это время повторяла: «Мое платье, мое платье…» Они застали сына в постели, в объятиях веснушчатой девушки. Оба курили сигареты «Голуаз», так что вся комната утонула в облаке табачного дыма. Ролан приглушил приемник:

— А, это вы? Я так и подумал, когда услышал шум.

— По-твоему, здесь бордель? — спросил профессор.

— Это мой дом.

— Не твой, а мой, ты еще несовершеннолетний!

— Через два месяца мне будет двадцать один!

— Через два месяца я тебя отсюда вышвырну! Убирайся и забирай с собой эту потаскуху!

— А что это вы не в Трувиле? А, понятно, забастовка… Мы только что слышали по радио, и это еще не все, еще не такое будет, вот увидишь: почта, электричество, заводы, твоя больница, мусорщики, бензин — все!

Спонтанные забастовки, длительные и кратковременные, прокатились, множась, по всей стране. К полудню два миллиона трудящихся прекратили работу. В Париже метро и автобусы ходили нерегулярно, вне всякого расписания, транспортное управление уже подумывало о том, чтобы пустить по некоторым городским маршрутам междугородные автобусы. Компания «Эр-Франс» отменила большую часть рейсов из-за выступлений работников наземных служб. То же самое происходило в Эне, в Ницце, в Ла-Сене, в Гавре, в Лионе; эльзасские шахтеры перестали добывать хлористый кальций, в Сен-Назере закрылись верфи, в Восге — мебельная фабрика, в Мерт-э-Мозеле — стекольные заводы, в Дуэ и Лене — шахты. Это затронуло все профессии. Служащие, ремесленники, крестьяне в полном беспорядке присоединяли свои требования к требованиям студентов и рабочих. Начались волнения на государственном телевидении и радио, там требовали свободы слова, актерский профсоюз раздумывал, не объявить ли забастовку в театрах.

В Каннах битва затронула фестиваль, который как раз был в самом разгаре. Фотографы не обращали внимания на молодых актрис, прогуливавшихся в бикини по галечным пляжам, а столпились в большом зале Дворца. Отказавшись показывать свой фильм на конкурсе, Карлос Саура [68]вместе со своей подругой Джеральдиной Чаплин ухватился за занавес, чтобы помешать показу, но занавес все равно поднялся над экраном, и двое протестующих повисли в воздухе. Под их ногами разыгралось сражение сторонников и противников фестиваля. Какой-то зритель толкнул Трюффо [69], и тот упал, а Годар [70]получил пощечину зато, что кричал гнусавым голосом: «Фильмы принадлежат тем, кто их делает!» Показ продолжался, несмотря на потасовку, а потасовка — несмотря на темноту. Сражающиеся падали в горшки с гортензиями, расставленные на краю сцены. Когда включился свет, всех освистали и потом вывели вон. Самые упорные продолжили потасовку и пререкания в зале имени Жана Кокто. Иностранные кинематографисты, которых пригласили сюда показать свои картины, не могли ничего понять. Они защищали фестиваль как прекрасную возможность получить известность в мире, Годар в ответ заявил, что хочет сжечь все копии, а Трюффо кричал: