— Все идет прекрасно! — с издевкой выкрикнул кто-то из федералов.

— Все пойдет гораздо лучше, чем вы думаете, — парировал премьер-министр, — и, прежде всего, гораздо лучше, чем вам бы того хотелось.

Последовало множество речей, одни говорили одно, другие — другое, потом началось поименное голосование, и вот спикер парламента господин Шабан-Дельма провозгласил своим визгливым голосом, что большинство, необходимое для объявления вотума недоверия, не было набрано. Не хватало одиннадцати голосов, так что правительство оставалось у власти.

Настоящий вотум недоверия правительству был объявлен в это время в Латинском квартале. Министр внутренних дел своим неловким ходом спровоцировал студентов, запретив Кон-Бендиту въезд на французскую территорию. Утренние слухи подтвердились: из Амстердама этому возмутителю спокойствия посоветовали отправиться к себе во Франкфурт, а не в Париж. Все увидели здесь провокацию. Что бы случилось, вернись Кон-Бендит в Париж? Да ничего особенного, он уже подорвал свой авторитет, строя из себя знаменитость. Но теперь, получив такой удар от правительства, студенческие профсоюзы листовками и плакатами срочно созывали молодежь на демонстрацию. Собралось около шести тысяч человек, они шли по Пале-Бурбон и кричали, выражая солидарность с изгнанником: «Мы все — немецкие евреи!» или «Это только начало, битва продолжается!»

Родриго, Теодора и Порталье шли в первых рядах, держась за руки. Они оставили Грету у бабушки, надеясь, что девица не наделает глупостей и не будет слишком сильно шуметь. А впрочем, какая разница! Друзья словно очнулись от спячки, к ним вернулся былой задор первых дней мая. Ряды полицейских снова перегородили бульвар Сен-Жермен. Лидер Студенческого союза уже улизнул, и председатель профсоюза Гесмар понимал, что расклад не в его пользу: он вел за собой вовсе не армию, мало кто из демонстрантов взял с собой хотя бы каску. Родриго присоединился к делегации, которая отправилась на переговоры с жандармскими офицерами.

— Мы хотим провести митинг здесь, при входе в парламент.

— Я бы вам не советовал, — ответил офицер.

— Дайте нам поговорить с депутатами!

Несколько депутатов из Федерации левых сил, проголосовав за вотум недоверия, вышли посмотреть, в чем дело, и студенты обратились к ним.

— Идите к нам, поговорим! — сказал Родриго.

Ряды жандармов разомкнулись, пропуская депутатов, но сказать им было нечего, а пообещать они и подавно ничего не могли. Разговор, о котором так мечтали студенты, зашел в тупик, и Гесмар, обратившись к своему войску, переминавшемуся с ноги на ногу, объявил в громкоговоритель:

— Возвращаемся в Латинский квартал! Наше место — улицы, университеты и заводы!

— К чертям парламент! — подытожил Родриго.

Никогда нельзя разочаровывать толпу. Она хлынула обратно по бульвару Сен-Жермен, и никто уже был не в силах сдерживать самых озлобленных. На перекрестке улицы Сольферино какой-то студент-фармацевт указал пальцем на одно из низких зданий:

— Смотрите! Это же логово карателей!

Часть шествия остановилась и окружила обвинителя, а тот пояснил:

— В ту ночь, когда горели баррикады, в подвале дома номер пять фашисты избивали наших товарищей.

— Ты там был?

— Мне рассказывали, у меня есть свидетели. Эти мерзавцы хватали наших, переодевшись санитарами. Они привязывали свои жертвы цепями, избивали, а потом сдавали в полицию.

Сотня, а то и две демонстрантов ринулись к зданию комитетов защиты Республики. На втором этаже за задернутыми шторами виднелся свет. Великан в клетчатой рубашке отломал одно из заграждений возле парковки и, потрясая им, как рыцарь копьем, бросился в атаку на ставни первого этажа. Остальные принялись за вентиляционные решетки, стали переворачивать мусорные баки, обеими руками рыться в нечистотах, сминать пакеты, газеты, тряпки, поджигая их зажигалками и пытаясь просунуть внутрь. Поджог почти удался: кое-где загорелись шторы, в окнах первого этажа заплясали красные отсветы. С верхних этажей летели пустые бутылки, несколько человек получили по голове. Потом на нападающих стали лить воду из ведер, чтобы остудить их пыл, правда, это была уже служба безопасности Студенческого союза. Она же, терпя оскорбления, заставила заблудших вновь присоединиться к основному шествию. Прибывшая на подмогу полиция пока что держалась поодаль, послышались первые пожарные сирены. Шествие распалось, и кучки демонстрантов рассыпались по улочкам Латинского квартала, дразня полицию и поджигая помойки.

— Вполне вероятно, что в начале уличных беспорядков можно было действовать быстрее и более решительно.

Генерал произнес эту фразу с равнодушным видом, но, несмотря на тон, было ясно, что это критический выпад. Премьер-министр чувствовал, что все камни летят в него. Он разглядывал розовую промокашку, лежавшую перед ним на столе. Дело было на совете министров в Елисейском дворце. У Жоржа Помпиду крутился в голове один из излюбленных студенческих лозунгов: «Десять лет — и хватит!» Сегодня, в утро Вознесения, когда парижане покинули измученную забастовками и разными ограничениями столицу и уехали на долгие выходные, этот лозунг казался ему как никогда своевременным. За десять лет образ генерала потускнел. Накануне в парламенте среди гол листов произошел раскол, некоторые даже потребовали, чтобы де Голль уступил свое место. Он был слишком далек от сегодняшнего дня: то ли в прошлом, то ли в будущем, но где-то далеко. Время от времени, как бы между делом, невзначай генерал бросал обвинения премьер-министру, хотя вроде бы обращался ко всему правительству, которое сам созвал на совещание:

— Вы предпочли пустить все на самотек, но ситуация окончательно вышла из-под контроля, и государство оказалось под угрозой.

Неужели Жорж Помпиду проиграл? Нет, пока нет. Он чувствовал себя вполне уверенно. Ночные беспорядки в Латинском квартале не вылились в серьезные столкновения, полиция проявила выдержку и терпение, рабочие профсоюзы осудили провокаторов, так же поступил и оккупационный комитет «Одеона». Переговоры шли своим чередом. Обязанности тоже удалось как-то распределить. Премьер-министр занимался конкретными, будничными людскими проблемами, пробками на дорогах и захваченными заводами, а президент — глубоким анализом ситуации, о которой он сейчас и говорил. В продолжение своей речи де Голль упомянул о референдуме (это была его навязчивая идея, настоящее ослепление) и о своих региональных проектах, как будто страну только это и волновало. Когда пришла очередь высказаться министрам, те поделились самыми разными сомнениями и предложениями. Почему бы не провести одновременно и выборы?

— А если мы их проиграем? — возразил Жорж Помпиду.

— Стоит ли настраивать против себя парламент? У нас и так достаточно врагов!

— Так поделитесь с нами своими соображениями, господин премьер-министр.

— Все постепенно наладится. Нынешний кризис показал, что, помимо молодежи, существуют и другие мощные силы — компартия, Всеобщая конфедерация труда… У них была возможность парализовать государство, но они не захотели ею воспользоваться. Кроме того, в провинции люди отозвались иначе, чем в Париже. Эта волна протеста заставляет вспомнить о Париже времен Великой французской революции. Реставрация, Июльская монархия, Вторая империя — все они пали в результате одних и тех же процессов. Третья и Четвертая республики смогли выпутаться, только допустив правительственный кризис. Сегодня авторитет государства не пошатнулся; произошли некоторые изменения, но Пятая республика твердо стоит на ногах. Мой генерал, мы всегда были верны вам, будем верны и впредь.

— Я очень тронут, — сказал де Голль. — Спасибо, вы свободны.

И Помпиду задумался, что имел в виду генерал, когда сказал «вы свободны».

В приземистых строениях авиабазы в Эвре витал стойкий запах солнцезащитного крема. Отныне армия заменяла бастующие внутренние авиалинии, обеспечивая воздушное сообщение между Парижем и Ниццей. Так что теперь Корбьер имел право все время носить парадную форму номер один, которая считалась самой элегантной, поскольку была сшита из более тонкой ткани. Сейчас он вместе со своим другом, солдатом второго класса Боке, слушал последние новости по радио, которое стояло рядом с телетайпом. Представитель Всеобщей конфедерации труда давал интервью и высказывал свое мнение о деле Кон-Бендита, соглашаясь с правительством. Это не удивляло, но злило обоих солдат.