И сразу же поблагодарил судьбу за то, что остался жив. Несомненно, я стал свидетелем преступления, совершенного Розмари и ее бандой; они пытались избавиться от меня, но допустили какой-то просчет. Возможно, намеревались обвинить в убийстве или придушили, ввели наркотик и бросили умирать. Нужно обратиться в полицию — и ради собственной безопасности, и ради Роберта. Я отказывался допустить, что мой друг хотя бы косвенно причастен к этому делу, и ломал голову в поисках наилучшего выхода.
Они уже избавились от улик. Труп спрятан в склепе при кладбище, рано или поздно его обязательно найдут. Без убедительных доказательств квартиру Розмари обыскивать не будут, да и вряд ли там что-то осталось. Рэйф и Джава… Если навести на них полицию, есть шанс, что мне поверят. Но я понятия не имел, кто эти люди и где их искать. А что будет со мной? Даже если сам обращусь в полицию, на меня падет подозрение: ведь я уже нашел труп в заводи, и теперешние обстоятельства можно расценить как весьма сомнительные. Мне не хотелось попадать в такую ситуацию, где слово Розмари будет против моего слова, — к чему это приведет?
Я так старался сосредоточиться, что опять заболела голова. Я помнил, что это не первая насильственная смерть, случившаяся в Кембридже за последние несколько месяцев. Причастна ли Розмари к гибели той женщины? Или это лишь стечение обстоятельств? Вспоминая лицо девушки, нежные черты, невинность, сияющую в лиловых глазах, я хотел верить в ее чистоту, потому что любил Розмари всем сердцем. Она не могла быть причастна к злодеяниям. В моей голове выстраивались нелепые утешительные гипотезы. Розмари не виновата, она пешка в руках Джавы и Рэйфа, каким-то образом оказавшись в их власти. Они загипнотизировали ее. Посадили на наркотики. Шантажируют. Прежние подозрения и страх перед Розмари сменились убеждением: она жертва и нуждается в помощи, а кошмарные сны порождены ревностью и потрясением от того, что я увидел прошлой ночью. Я уже сказал, Розмари всех превращала в глупых, доверчивых детей.
Связаться с полицией? Я не осмеливался, потому что боялся подставить под удар Розмари. А вдруг ее заподозрят? В газетах писали, что к расследованию дела о «трупе в заводи» привлечен Скотленд-Ярд. В любой момент меня могли вызвать на допрос. Очень не хотелось привлекать внимание сыщиков к себе или Розмари. Придется действовать самостоятельно, и как можно быстрее. Я поднялся к себе в комнату, надел простой темный костюм, легкое пальто и шляпу, вернулся в кухню и открыл ящик с ножами. Выбрал маленький нож для мяса, острый, но достаточно короткий, чтобы спрятать его в рукаве, и покинул дом, чувствуя себя немного нелепо, но преисполнившись энтузиазма. Человек действия вполне способен выйти в ночь, замышляя убийство ради спасения дамы; однако я не был человеком действия.
Судя по часам, было около восьми вечера; вечер после жаркого дня выдался душный, облачный. Однако я по-прежнему дрожал и кутался в пальто, хотя большинство прохожих были одеты куда легче. Я решительно шагал вперед, почти не двигая левой рукой — в рукаве скрывался нож. Куда я направлялся? Конечно к Розмари, но на этот раз тайно, осторожно, осознанно. Я проделал примерно половину пути до центра города, когда ощутил судороги. Это было неожиданно, но поначалу переносимо, как внезапная боль в боку; но в следующую секунду я уже скорчился на обочине дороги. Холодный пот стекал по лицу, зубы сжались от боли. Вокруг было пусто, никто не пришел мне на помощь. Я рухнул на колени, едва способный дышать, и ждал окончания приступа. Долгий медленный вдох, жжение в животе, в груди… еще один вдох. Боль угасала, слабела. Я осторожно встал, стараясь не делать резких движений, чтобы боль не вернулась. Выпрямился, еще несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул.
Удостоверившись, что спазмы, чем бы ни были они вызваны, прошли, я с осторожностью продолжил путь. Не прошел и сотни ярдов, как судорога снова скрутила меня, на сей раз мгновенно парализовав все тело. Мир завертелся, словно карусель, от боли меня вырвало, я изверг на землю черную жижу. Кажется, я закричал, а может быть, мне только показалось. Очки соскользнули в траву, я потянулся за ними, но не нашел, попытался встать, поскользнулся, упал на бок. Заподозрив, что это сердечный приступ, я прижал руки к груди и сумел выползти на мостовую, в круг неверного света под фонарем. И потерял сознание.
Когда я пришел в себя (судя по всему, через несколько минут), боль ушла, а улица по-прежнему была пуста. Я осторожно поднялся, не обнаружив ни малейших последствий приступа, выпрямился в полный рост и отряхнул одежду. Мне было очень неловко; но раз уж недомогание прошло… Я был настроен скептически и объяснил случившееся голодом — ведь я ничего не ел, а может быть, это последствия того яда, который мне ввели. Уже казалось, что я полностью оправился, у меня даже проснулся здоровый аппетит. Я нашел очки, протер их и сразу почувствовал себя увереннее. Потом отряхнул и надел шляпу, после чего пошел дальше. Я ощущал настоящий голод и думал, не перекусить ли где-нибудь, прежде чем явиться к Розмари. Не хотелось бы снова падать в обморок, особенно в ее квартире. Компания незнакомых студентов поравнялась со мной, когда я вышел на главную дорогу в Кембридж. До моего слуха донеслись отзвуки смеха и веселый выкрик: «Добрый вечер!»
Наверное, меня застали врасплох, потому что я вздрогнул, услышав голоса, и моя походка вновь стала шаткой. Вдруг я остро осознал, что мне холодно, а пустой желудок вновь скрутила тошнота. Когда я поднял руку, чтобы коснуться шляпы в знак приветствия, закружилась голова. Улыбка застыла на моих губах, я замер. Голоса вдруг зазвучали невыносимо громко. Студенты прошли мимо, не прекращая болтать, только один парень удивленно оглянулся, должно быть гадая, не пьян ли я. Он был ближе всех, к тому же задержался, чтобы взглянуть на меня; свет фонаря выхватывал из темноты его широкое простоватое лицо. На мгновение зрение сыграло со мной шутку, искажая перспективу: показалось, что это лицо стремительно приближается, как некая гротескная картинка, которую я рассматриваю в лупу, и я отшатнулся. Бессмысленные голубые глаза, широко ухмыляющийся рот, капли пота, выступившие из расширенных пор на бритом лице, — все это предстало перед моим внутренним взором, словно я смотрел через жуткое увеличительное стекло. Идущий от парня жар ошеломлял. Я чувствовал его запах — отчетливый, словно дух парного мяса в холодный вечер, и привкус бриолина был лишь приправой к первобытной пульсации юной крови. Сам того не сознавая, я протянул руку, чтобы коснуться его… но компания уже ушла в темноту, весело смеясь, а я остался у фонаря, дрожащий, напуганный собственными мыслями. Ведь я не мог?..
Шепотом выругавшись, я продолжил путь. Похоже, после всего, что случилось в эти сутки, у меня начались галлюцинации. Я шел вперед, а голод подталкивал меня возобновить охоту.
Два
Элис быстрыми точными линиями набрасывала рисунок, раздумывая о том, что прочитала в дневнике Дэниела Холмса.
Его слова теперь кружили над головой, как апокалипсические птицы, принесшие гибельные вести из туманного прошлого. Элис боролась с искушением пойти дальше, истолковать странные тревожные факты, вообразить все, что могло за ними стоять. Она хмурилась, глядя на холст, брала кисть, аэрограф, защитную пленку, растворитель, но снова и снова вспоминала эти фразы, чей ритм соответствовал сбивчивому ходу мыслей автора дневника.
Она рисовала рассеянно, почти бессознательно — руки двигались, а разум блуждал далеко. Картина была заранее обдумана, сделан эскиз, подготовлены краски и кисти, но несколько часов спустя Элис увидела на холсте нечто совершенно неожиданное. Во время работы она обращала внимание только на отдельные детали — руку, островок травы, кусочек неба — и эффекты, создаваемые цветом и формой. Теперь перед ней было законченное произведение, приковывающее взор. Отступив на шаг, Элис долго и бесстрастно созерцала его, слушая обманчиво ровный стук собственного сердца, и понимание приходило постепенно, с неотвратимостью раскачивающегося маятника.
