Элис выбрала наугад изящную пастель в красно-коричневой гамме. Она вспомнила свою первую реакцию — что ж, набросок действительно походил на работы Россетти. Правда, вблизи стало видно, что здесь нет присущего Россетти акцента на чрезмерно выразительной линии губ. Это был погрудный портрет молодой женщины — она наклонила голову под странным, слегка тревожным углом, как будто оглядывалась на кого-то. Роскошные волосы были тщательно выписаны разными оттенками красного и зачесаны на одну сторону, открывая идеальную округлость обнаженного плеча. Рисунок был датирован 1869 годом и подписан монограммой: аккуратно выведенные переплетенные буквы WHC. Эти буквы ни о чем не говорили Элис, в отличие от стиля и даты. Она перевернула листок, но увидела лишь небрежно выполненный набросок. Больше никаких зацепок. Взяла другой этюд — рисунок карандашом, глаза и губы женщины обведены коричневой тушью. Внизу стояла та же монограмма и был обозначен год, на этот раз 1868-й. Рисунки озадачили Элис: они выглядели как подлинные шедевры прерафаэлита, но инициалы не подходили никому из известных живописцев. Манера напоминала отчасти Россетти, отчасти Бёрн-Джонса, отчасти Уотерхауса, и все же это сотворил другой художник. В его линиях, в чертах натурщицы сквозили сила и энергия. Бледные и вялые красавицы Россетти или ангелоподобные, но безвольные героини легенд, изображенные Бёрн-Джонсом, на этом фоне выглядели чуть-чуть нелепо. Найденные рисунки были другими. С каждого пожелтевшего листа на Элис смотрела эта женщина — насмешливая, надменная, манящая и смутно знакомая, как образ настоящего классического искусства…

Элис резко очнулась от созерцательного раздумья. Ее осенила мысль, в равной степени нелепая и ужасная: конечно, она знает это лицо! Она сама рисовала его: большие глаза, губы, в чувственном изгибе которых таится насмешка… Элис потянулась за папкой со своими рисунками, нетерпеливо раскрыла ее… Бумаги рассыпались по полу. Везде повторялось одно и то же лицо, как в бреду; образы накладывались друг на друга, словно отражения в зеркальном зале. Элис долго смотрела на них, переводила взгляд с собственных работ на те, что были помечены инициалами WHC, тщетно подыскивая логическое объяснение. Листы, которые умерший человек счел необходимым замуровать навечно в стене церкви, предъявляли ей неоспоримый факт. Уверенность Элис росла, и это отчасти напоминало истерию, отчасти — безумие: Джинни и неизвестная натурщица Викторианской эпохи — несомненно, давно умершая — были похожи как близнецы.

Не могу сказать, долго ли я стоял на коленях рядом с трупом, сжимая его в нечестивых объятиях, словно хищник — свою жертву. Пары алкоголя развеялись в холодном предрассветном сумраке, как туман, оставив во мне пустоту, ощущение безвременья и трепет безумия, терзавшего мой рассудок чудовищными тенями. Наверное, я плакал. Я не мог пошевелиться — некуда было двигаться, не на что надеяться. Мне показали то, чего не должен видеть человек, и позволили остаться в живых — издевательски, презрительно. Они знали, что я не опасен. Они сделали из меня чудовище, но не убили. Быть может, это доставило им удовольствие. Мне хотелось уползти обратно в склеп и спрятаться там, как улитка прячется в раковину, в уютную тьму. Отчаяние переполняло мою душу, тьма манила, подобно материнскому чреву, обещая забвение. Я почти поддался… Встал. Мои руки были почти по плечи в крови. Пошатываясь, я отвернулся от света… И вспомнил Роберта.

Эта мысль подействовала как холодный душ. Задыхаясь, я прижал руки ко рту, и холодная кровь размазалась по губам. За собственными страхами и жалостью к себе я забыл про друга. Ведь Роберт собирался жениться на Розмари.

Розмари. Одно имя заставило меня покрыться холодным потом. Все вертелось вокруг нее, моей небесной подруги. Даже в тот миг от меня ускользало понимание ее природы — в нашем мире для этого не было ни слов, ни идей. Постепенно я выходил из ступора и пытался рассуждать здраво: подумал о полиции, отбросив воспоминание о тонкой струйке крови, стекавшей изо рта белокурого мальчика. Я считал себя разумным человеком, так что мог поверить в убийство, а остальное решил игнорировать. Таким образом я закрыл глаза на истину и начал подбирать приемлемые факты. Розмари была убийцей. Злодеяние, вероятно, совершили ее друзья, но труп находился в ее квартире — значит, она тоже замешана. Может быть, они втроем сошли с ума? Только сумасшедший будет пить кровь… если мальчик пил кровь. Я предпочел бы поверить, что эта картина — плод моего воспаленного воображения. Преступники запаниковали, когда я появился, но побоялись убить свидетеля и отволокли вместе с трупом на кладбище. Видимо, надеялись, что утром меня обнаружат, бесчувственного и пахнущего алкоголем, и сочтут виновником происшествия. Вполне разумно.

Наконец я успокоился и обдумал свое положение. Любой, кто взглянет на меня, сразу заподозрит убийство: руки по локоть в крови, кровь на лице и коленях, одежда изорвана и испачкана. К тому же глаза у меня наверняка безумные после того, что им пришлось увидеть.

Я переступил через труп и дошел до ворот склепа; много драгоценного времени потрачено впустую. На горизонте разгорался бледный рассвет, хотя небо оставалось темным. Я решил, что сейчас около четырех часов — слишком поздно, чтобы пройти по улицам Кембриджа незамеченным. Меня может увидеть, например, молочник, разносящий спозаранку молоко. Я пригладил волосы, поправил очки рукой, которую вытер о штанину, осторожно выбрался с кладбища и направился в сторону Гранчестер-роуд. Я шел вдоль нее через поля, пригибаясь, скрываясь за деревьями, иногда проползал сквозь редкие заросли, лишь бы никого не встретить. Только один раз появились люди, но так далеко, что нельзя было понять, женщины это или мужчины, трое их или четверо. Они медленно брели по дороге. Я знал, что им меня не разглядеть, но страх оказался сильнее рассудка, и язык прилип к нёбу. Добрых десять минут я прятался в канаве, прежде чем набрался храбрости и продолжил путь.

Почти час я добирался до дома. Небо уже окрасилось алым, и в окнах отразились кровавые блики восходящего солнца. Подстегиваемый ужасом, я добежал до двери, сжимая в руке ключ, и сунул его в замочную скважину. На один бесконечный миг мне показалось, что ключ застрял… Потом замок открылся, и я ввалился в дом, как едва не утонувший человек переваливается через борт спасательной шлюпки. Две, четыре, шесть ступеней — и я в своей комнате. Воздух сгустился, как кровь, вызывая удушье; паника сжимала горло.

Увидев отражение в зеркале, я едва не закричал. Затем подошел ближе и узнал себя под кровавой маской. Волосы стояли дыбом, стекла очков были заляпаны кровью, лоб пересекала длинная царапина, на шее виднелись кровоподтеки. Только взгляд за толстыми линзами был ясным, здравым. Глядя в глаза своему отражению, я осознал, что не стал чудовищем.

Я полностью разделся и положил одежду в камин. При помощи бумаги и дерева разжег огонь и до последнего лоскутка спалил все свидетельства своего пребывания в том склепе. Тщательно вымылся, воспользовавшись антикварной ванной миссис Браун. Я поливал себя холодной водой из кувшина и даже помыл очки, так что не осталось ни единого пятна, ни чешуйки засохшей крови. Затем вымыл ванну и кувшин, перемешал кочергой угли в камине, оделся в чистое и мокрой тряпкой тщательно протер дверные ручки, перила и ключи; после чего решил, что ни один след мрачных деяний Розмари больше не ведет ко мне.

Часы в прихожей показывали без четверти шесть утра. Из кухни доносились звуки — миссис Браун готовила себе завтрак (она была ранней пташкой, а я почти никогда не просыпался раньше девяти). Я прокрался наверх, не дожидаясь, пока она выйдет и заговорит со мной. Хотелось лечь, заснуть и все забыть; я обессилел. Запер свою дверь, разделся, задернул шторы, глубоко вздохнул от изнеможения, заполз в пахнущую лавандой постель и погрузился в забвение.

Меня разбудил стук в дверь. Я сел в кровати. Глаза не открывались, голова болела. Стук повторился.