При этих словах я пристально посмотрел на Триш и Дебби. Теперь закивали они обе, и я понял, что одержал верх. Такого рода херня лучше доходит.

— О-о-о-ке-е-ей, — протянула Дебби. — Но если такие звонки продолжатся, мы отключим телефоны. Понятно?

Мы все закивали, переглядываясь.

— Может, тебе и вправду стоит переменить работу? — предложила Джоу.

— Зачем? Она мне нравится! — возразил я.

— В самом деле? — Джоу остановилась и повернулась ко мне; дело было в воскресенье где-то в середине декабря, и мы с ней прогуливались по Бонд-стрит. — Кен, ты же ненавидишь там все и вся.

— О чем ты?

— Да посуди сам: скажи, ты стал бы слушать радиостанцию «В прямом эфире — столица!» по доброй воле?

— Ты тронулась? Конечно нет!

— Или взять музыку, которую ты крутишь в своей передаче, она тебе нравится?

— Не смеши меня. С утра до вечера одно дерьмо. Все сплошь долбаные Westlifew Hear  Say [87]. Куда уж дальше: после них даже Jamiroquai [88]— как глоток свежего воздуха!

— А что ты думаешь о тех, кто звонит к тебе на передачу?

— За редкими исключениями — сплошь придурки, лузеры, фанатичные мудозвоны и безмозглые лицемеры.

— Реклама?

— Про эту срань лучше не буду и начинать.

— Коллеги диджеи?

— Скучные кретины. Предложи им выбор между тем, чтобы открыть новый супермаркет за хорошие бабосы, и отсосать у сэра Джейми задарма, как единственная в их мозгу нервная клетка задымится и перемкнет.

— Тори? Новая поросль лейбористов? Американские республиканцы? ЦРУ? МВФ? ВТО? Руперт Мердок? Конрад Блэк? [89]Братья Баркли? [90]Берлускони? Джордж Дабья Буш? Ариэль Шарон? Саддам Хусейн? Этот, как там его, Фаррахан? [91]Осама бен Ладен? Саудовская королевская семья в полном составе? Правые христиане? Сионисты и еврейские поселенцы? Корпус волонтеров Ольстера? Ирландская республиканская армия? «Эксон»? [92]«Энрон»? [93]«Майкрософт»? Табачные компании? «Частная финансовая инициатива»? [94]Война с наркотиками? Культ держателей акций?

Джоу замолкла, но по тому, как она набрала в грудь побольше воздуха, я понял, что ей просто понадобилось перевести дыхание. Какой-то миг я безмолвно смотрел на нее, затем покачал головой и произнес:

— Как ты могла позабыть о Маргарет Тэтчер.

Она развела руками:

— Ты слишком много всего ненавидишь, Кен. Вся твоя жизнь, твоя рабочая жизнь, похоже, полна всякой всячины, и людей, и вещей, и организаций, которых ты прямо-таки не перевариваешь.

— А ты, похоже, придаешь всему этому слишком большое значение, тебе не кажется?

— Да что работа! У тебя так всегда. Когда мы поедем в отпуск в Штаты?

— Я же тебе говорил, не ранее чем…

— Знаю, пока там не восстановят демократию. Хорошо. А Венеция? Рим?

— Где заправляет этот коррумпированный мошенник, окруженный дружками-фашистами…

— Австралия?

— А как же их расистская иммиграционная политика? Никакой гребаной…

— Китай?

— Ни за что, пока палачи с площади Тяньаньмынь по-прежнему…

— Куда ж нам тогда податься? Неужели хоть где-то…

— В Исландию.

— Исландию?

— Я бы с удовольствием поехал в Исландию, разумеется, если исландцы не начнут опять убивать китов. Кроме того, мы уже побывали в Египте, а ведь есть еще Франция. По-мо-ему, поехать во Францию было бы круто. В конце концов, я уже почти простил французов за то, что они потопили в Новой Зеландии гринписовское судно «Рейнбоу уорриор». Даже начал снова покупать французское вино.

— Французское ты покупал всегда.

— А вот и нет. Существовал период санкций: мое личное эмбарго действовало еще месяцев шесть назад.

— Как, даже на шампанское?

— О, шампанское совсем другое дело. Хотя, в принципе, я должен бы его презирать за то, что оно изготовляется в ограниченном географическом регионе и производители желают видеть себя этакой замкнутой кастой. Жду не дождусь того дня, когда кооператив рабочих в Новой Зеландии сможет произвести эквивалент «Крюга» семьдесят пятого года.

— Господи, да есть ли хоть что-нибудь, что ты просто любишь, безоговорочно?

— Да таких вещей вагон!

— Даже так?

— За исключением обычных подозреваемых.

— Я говорю не о кино [95].

Я рассмеялся:

— И я тоже, я о том, что не связано ни с друзьями и семьей, ни с миром во всем мире и маленькими детьми, ни даже с Нельсоном Манделой.

— Ну и что же это такое?

— Студенты.

— Студенты?

— Да, знаю, сейчас модно клеймить этих юных засранцев, но я на самом деле думаю, что с ними все в порядке. Если в чем их можно упрекнуть в наши дни, то скорее в том, что они слишком увлеклись учебой и маловато бунтуют, но в целом они то, что надо.

— И что же еще?

— Крикет. Всерьез не исключаю того, что крикет может быть величайшей игрой в мире. Такое предположение, сделанное шотландцем, может показаться совершенной ересью, и я вполне понимаю того американца, который однажды сказал, что лишь англичане способны изобрести игру, которая может длиться пять дней и закончиться вничью, но тут уж ничего не поделаешь — люблю, и все. Я ее сам не до конца понимаю и до сих пор не знаю всех правил, но есть что-то притягательное в ее странной и хаотичной неторопливости, в ее жуткой сложности, в ее… психологии, что ли, что возносит ее над любым другим видом спорта. Даже над гольфом, который, пусть в него и играет уйма реакционных зажравшихся ублюдков, все равно красив, требует умения и сноровки и, само собой, изобретен в Шотландии, как и масса другого по-настоящему тонкого, изящного.

— И все-таки ты назвал пока только две вещи.

Я щелкнул пальцами.

— Либералы. Болтуны-интеллектуалы. Политкорректность. В общем-то, я за них. И пусть всякие моральные ничтожества болтают о них нелепые гадости, чтобы по заказу алчных дохрениллиардеров дурачить всяких тупых недоумков — но не меня, я либералов люблю. Они хотят, чтобы всем было хорошо. Чего же в этом плохого? И нужно отдать им должное, они действительно готовы отстаивать свои идеалы посреди всего этого безобразия! Весь мир и все его обитатели вечно норовят их разочаровать, то и дело подбрасывая дивные образчики того, каким абсолютным говнюком может оказаться человек, но либералы все сносят и упрямо идут вперед, набычившись и стирая в пыль подошвы сандалий; они сохраняют высокое мнение о роде людском, читают «Гардиан», шлют чеки в благотворительные фонды, выходят на марши в защиту чего-либо, интеллигентно смущаются, заметив грубость пролетариата, а если видят, как с кем-то дурно обошлись, начинают кипятиться. И это главное достоинство либералов: им люди не безразличны, они в первую очередь думают о них, а не об истеблишменте или государстве, не о религиях или классах, они всегда беспокоятся именно о людях. Хорошего либерала обычно даже не заботит, что же такое, собственно, вызывает ненависть у той или иной оравы их современников: чья-то страна или религия, чей-то социальный класс либо вообще чье-то «что-нибудь» — если такое происходит, это несправедливо, и надо протестовать. И я тебе точно скажу: только в больной стране слою «либерал» может стать бранной кличкой. Вот янки, к примеру, так те вообще искренне верят, будто баскетбол — это спорт, и не видят ничего жестокого или зазорного в том, чтобы убивать человека в течение четырех минут, пропуская через него три тысячи вольт.

— Ты сказал, тебе нравится политкорректность? Для меня это открытие.

— Политкорректностью у правых узколобых фанатиков зовется то, что у нормальных людей означает «будьте взаимно вежливы», или, другими словами, «не будьте узколобыми правыми фанатиками».