Уже у порога я услышал грудной женский голос:

— Кажется, э-э-э, кто-то что-то сказал, дык?

— Молодец, — произнес Фил, чокаясь со мной, когда мы вечером того же дня сидели в клубе «Граучо» на этаже с бильярдными, примостившись там в укромном уголке за столиком с голубой табличкой «Заказано», — Ты сообщил в полицию о том, что случилось, и, к вящему моему удивлению, не сказал Нине Бойсерт всего, что ты о ней думаешь. Горжусь тобой.

— Спасибо тебе, бля, огромное. Мне причитается значок или что-нибудь в этом роде?

— Распоряжусь, и к завтрашнему же утру отчеканят памятную медаль.

— Слушай, тебе удалось заткнуть ее гребаную пасть, когда снова зашел разговор о сливе информации, или ты попросту выкинул эту поганую сучку из ее гребаного окна?

— Это было бы оптимально, — кивнул Фил. — Но хватило того, что мы с Буленом пообещали подать в отставку, если она не уймется. А к тому же мне удалось ввернуть пару слов о твоем личном знакомстве с сэром Джейми, так что у нее могло сложиться впечатление, будто, если тебе что не понравится, ты сможешь ему наябедничать во время вашей ближайшей партии в поло.

Я покачал головой, уже не вполне трезвой:

— Готов спорить, она все равно организует утечку.

— Вот уж не знаю. Не хотелось бы накаркать. Но, случись такое, я бы не особенно удивился. Никогда еще не встречал таких упертых, да еще способных мыслить исключительно с точки зрения бухгалтерских таблиц.

— Ну и наплевать. Все в задницу. И ее туда же.

— Гм… только, чур, ты первый.

— Слушай, Фил, можно я у тебя заночую?

— А как Джоу? Снова уехала?

— Ну да. Терпеть не могу спать на барже один.

— Нет, сегодня нельзя. Извини.

— Да ладно, будет тебе.

— Нет, это отпадает.

— Я в опасности! Не бросай меня!

— Заночуешь у Крейга.

— У него в эти выходные гостит Никки.

— Ну и что?

— Их это не устроит.

— Тогда сними номер в гостинице.

— А это не устроит меня. Видишь ли…

— Что…

— Нет, это я так. Ну пожалуйста, Фил, позволь мне остаться. Разреши.

— Сегодня никак нельзя. А кроме того, ты, наверно, уже в безопасности. Ведь они понимают, что теперь ты будешь настороже.

— Вот я и пытаюсь быть как можно более настороже, черт побери! Потому и прошу меня приютить!

— Нет.

— Ну пожалуйста.

— Нельзя.

— Ну почему нельзя?

— У меня остается на ночь подруга.

— Та самая чистюля, которая уволокла пиджак в химчистку?

— А как насчет Эда?

— Он в отъезде.

— Ах да. Совсем забыл. «Уинсомовские» телевизионщики опять звонили. Как раз перед тем, как мы стали расходиться.

— Те, которые звали меня на «Горячие новости»?

— Да. Затея с этим отрицателем холокоста снова актуальна. Запись назначена на вторую или третью неделю декабря, хотя это еще не окончательно.

— Неокончательно. Да уж. Понятно. Но не уходи от темы. Ну давай же. Позволь переночевать. Вы меня даже не услышите. Никто и не догадается, что я там.

— Нет. Переночуй в гостинице или возвращайся на баржу.

— Слушай, приятель, я ведь напуган, чертовски напуган, понимаешь?

— Что ж, такое иногда случается. Нужно перебороть страх.

— Я не хочу ничего перебарывать, слышишь ты, чертов хрен? Я хочу жить!

— И тем не менее.

— Я подумываю о том, чтобы попросить Эда добыть мне ствол.

— О, ради бога…

— Нет, дружище, сожалею, но никак нельзя.

— Ну пожалуйста, Эд!

— Нет. Это дурная идея, Кен. Нечего было даже просить. Давай позабудем, что ты это спрашивал. Смотри лучше, какой вид.

Со вздохом я прислонился спиной к выгнутой стеклянной стенке гондолы. Мы находились на гигантском колесе обозрения «Око Лондона» [82], в одной из его больших яйцевидных кабин, совершающих за сорок минут один оборот. Наша гондола прошла уже две трети пути и теперь медленно снижалась. День выдался яркий, солнечный — настолько, насколько это возможно в конце ноября, — и воздух был чистый, прозрачный. Присутствовали большинство бесчисленных родичей Эда, они хохотали, показывали во все стороны пальцами и вообще развлекались напропалую. Эд оплатил всю гондолу, чтобы не было посторонних. Я и служитель в униформе оказались единственными белыми на борту.

Когда мы начали подниматься, мной овладела тревога: внезапно пришло в голову, что колесо обозрения представляет собой превосходную мишень для атаки террористов. Поддерживающие его сбоку гигантские длинные ноги-штанги — очень похожие, как мне подумалось, на марширующие молоты из «Стены» [83]— упирались в твердую землю где-то поблизости от старого здания, в котором прежде размещался Совет Большого Лондона. Они, а также поддерживающие их тросы и тяги вдруг показались мне чудовищно уязвимыми. Господи, подумал я, стоит заложить вон туда бомбу помощнее, и взрыв завалит всю конструкцию в Темзу, через мост от Вестминстера… Но теперь, когда мы опустились уже достаточно низко, моя атипичная паранойя стала понемногу проходить, излеченная пейзажем, начавшим обретать привычную плоскоту. Ниже по течению башни-опоры строящегося Хангерфордского моста, высокие и белые, как бы повторяли основные конструктивные элементы колеса обозрения.

Эд только что возвратился из Японии, где занимался своим диджейством, и сегодня выдалась первая возможность потолковать с ним. Для того чтобы отвести его хоть ненадолго в сторонку, мне понадобилось добрых минут двадцать пять — и все это время мы проплывали мимо самых красивых пейзажей, открывавшихся только в верхней части орбиты.

— Ты дал бы мне ствол, если б я был черным?

— Чё-ё-ё? — протянул Эд громко, словно не мог поверить в услышанное.

Несколько его родичей обернулись и посмотрели на нас, но не более: похоже, мы с Эдом дали понять, что хотим переговорить без посторонних ушей. Эд продолжил, но гораздо тише:

— Прикинь сам, что ты сказал, Кен, браток! Это ж какая-то хрень!

Я покачал головой, похлопал его по плечу и сел, наклонившись вперед и обхватив руками голову.

— Ну, извини, — сказал я со вдохом, — извини, Эд. И правда хрень. Я…

— Слушай, браток, я сам понимаю, что тебе здорово все это вкатило. Не надо себя виноватить. — Эд наклонился так, что его голова оказалась вровень с моей, теперь он мог говорить еще тише: — Но пушка не решит твоих проблем. Только добавит новых. Скорее всего.

— Так она ж только для самообороны, — пробормотал я извиняющимся тоном.

Но на самом деле сдался. Понял, что его не переубедишь. Хуже того, я знал, что он, наверное, прав.

— Э, дружок, вечно все так говорят.

— Но ты ведь не станешь отрицать, что знаешь людей, которые смогли бы достать мне такую штуку, правда?

— Конечно не стану. Но послушай, Кен, — мотнул Эд головой на собравшихся в кабине родичей, — глянь на эту тол-пень.

Я обвел их взглядом. Это были счастливые люди, одетые в одежду ярких тонов, в основном женщины, кругом сплошь кричащие платья, заливистый смех и разноцветье улыбок. В наши дни редко можно увидеть столько улыбок в одном месте. По крайней мере, без помощи фармакологии. Мать Эда заметила, что я на нее пялюсь, и приветливо помахала мне, а ее улыбка могла поспорить шириной со всей панорамой Лондона. Я махнул рукой в ответ и тоже не смог удержаться от улыбки. Сегодня я был у нее на хорошем счету, — потому что при посадке не забыл похвалить ее волосы. То есть, я хочу сказать, они действительно выглядели великолепно, но вообще — то я не говорю о подобных вещах вслух, потому что, ну, одним словом… потому что я мужчина… Но когда-то, много лет назад, Эд намекнул мне, что комплимент женщине вообще, а черной в особенности, относительно ее волос или прически помогает завоевать ее расположение лучше любых других дармовых мер. В то время, помнится, я заявил ему, что нахожу такой подход гнусным и циничным, и обвинил своего приятеля в принадлежности к широкому общественному движению, пользующемуся поддержкой преимущественно среди черных, а именно «Сексисты против расизма», но, разумеется, с тех пор и сам беззастенчиво пользовался его советом.