— Ну да, он такой и есть. Не связывайся с ним, понимаешь?

— С нимне буду.

Мы ехали по южным районам Лондона в машине Эда, тогда еще новой. Черный «хаммер» с тонированными стеклами. По сравнению с ним мой «лендровер» выглядел древней «уткой» [49]. Направлялись мы на мероприятие, устраиваемое в бывшей киношке в Бекенхеме. Эд решил сделать из меня клубного диск-жокея или хотя бы научить главной премудрости своего хитрого искусства — как заставить два куска пластика вращаться с разной скоростью так, чтобы при этом обе записанные на них мелодии звучали в одном ритме.

— Чё это была за тусня, где вы могли оказаться вместе?

— У Нашего Дорогого Владельца. У сэра Джейми. Одна из пьянок по случаю его дня рождения.

— Чиво? У него чё, больше одного дня рождения, как у английской королевы? Один официальный, а другой настоящий? Так, а?

— День рождения один, но тусовок по поводу — несколько. Кстати, я побывал на второй, для самых избранных… Настоящий прием.

Тут мы остановились: прямо перед нами автобус высаживал пассажиров на остановке, а объехать его не позволял нескончаемый встречный поток автомобилей. Правда, между ним и автобусом имелся некоторый промежуток, и я свободно влез бы в него на любой нормальной машине, даже на микроавтобусе (моя старушка Ленди прошла бы даже с распахнутыми дверями), но Эд, пожалуй, все-таки был прав, что не пытался туда сунуться, особенно если принять во внимание, что авто у него было с левым рулем. Позади кто-то начал сигналить.

— Господи, Эд, — заговорил я, переводя взгляд с кормы автобуса на необъятный капот «хаммера», — да эта штуковина явно шире лондонского автобуса.

— Жесть, а? — белозубо ощерился Эд.

— Жесть?

— Ага, усраться, а?

Я похлопал рукой по кожуху коробки передач. Этот разделявший меня и Эда обитый черным бархатом ящик был здоровенный, как холодильник с морозилкой; казалось, под ним могла быть спрятана запасная малолитражка. Не будь Эд такой жердью, мне пришлось бы привстать, чтобы проверить, по-прежнему ли он за рулем.

— И что за гребаный негритосский жаргон?

— А чё? — невинным тоном спросил Эд.

Мы все еще стояли за злосчастным автобусом. Позади послышался новый гудок. Не знаю, кто там выдрючивался, но, видать, отчаянные ребята. Если бы я застрял позади «хаммера» с тонированными стеклами, я бы вел себя тихо: сидящий в нем ублюдок мог бы дать задний ход и закатать меня в асфальт.

— Значит, «жесть» — это у нас теперь «хорошо», — завелся я, — и «усраться» у нас теперь «хорошо», и, блин, «плохо» — это у нас теперь «хорошо», да? Я, конечно, понимаю: века рабства, угнетения и все такое, но язык-то в чем виноват?

— Не, паря, — проговорил Эд, трогаясь наконец вслед за отъезжающим от остановки автобусом, — Ты так углубляешься в эту концепцию, ну, значение слов, что выныриваешь с другого конца. Просекаешь?

Я бросил на него недоуменный взгляд.

— Ну? — спросил он.

— Каюсь, — махнул я рукой и отвернулся, — Сморозил глупость. Мне и в голову не приходило, что у значений слов есть разные концы. Поделом мне, что проманкировал университетом. Вперед стану умней. Или не стану, еще скорее.

— Затем и нужен язык, разве не так? Для общения.

— Как сказать. Если люди употребляют слова в противоположном значении…

— Но ведь каждый понимает, что имеется в виду. Верно?

— Ой ли?

— Конечно понимает. Дело в контексте. Правда ведь?

— Постой, когда кто-то в первый раз сказал «плохо» в значении «хорошо», откуда другие могли знать, что этот чувак имеет в виду?

Эд задумался.

— Ну ладно, — сказал он, — Скажу, как все это мне представляется. Так вот, какой-то чувак однажды принялся уламывать чувиху, ясно? А та слегка заартачилась; ей, вишь, не ладилось выставить себя слишком готовой на все, хотя и самой хотелось. Она ему: «Ты чё, офигел?» Чё-то вроде того. А может, он ей втюхивал, чем собирается с ней заняться, а та прикидывалась ромашкой, хотя на самом деле все в ней рвалось из трусиков, ясное дело. Так он ее раскочегарил. И она ему: «Ф-фу, какая жесть!» А сама улыбается, и оба просекают, к чему она клонит. Вот так в первый раз и получилось: дескать, совсем офигел, тупица; а на самом деле подразумевается: молоток, все клево, валяй дальше. Ну, дальше все пошло-поехало в том же духе, люди стали другие слова тоже использовать в противоположном смысле; стали говорить «усраться» вместо «зашибись», «плохая девочка» вместо «классная телка», потому что все это не слишком отличалось по смыслу от того, первого раза. А почему такое сложилось именно среди черной братвы и здесь, и в Штатах — да потому, что другого, по-настоящему своего у них не так много. Мы, типа, можем стать боксерами либо музыкантами, но все прочие способы искусно себя выразить нам отрезаны, вот мы и по-всякому изгаляемся с вашим языком. Дело, я думаю, в этом. Наверное.

Я уставился на него.

— Пожалуй, в силосной яме, полной твоей тарабарщины, найдутся зерна истины, — признал я. (Эд отреагировал хрипловатым «хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и».) — Но это все равно не объясняет, как тебе удается перебраться с одного края общепринятого лексического значения на другой, например, в случае такого ясного и незатейливого термина, как «плохой».

— Это, пожалуй, вроде бутылок Клейна.

— Вроде чего?

— Бутылок Клейна, приятель. Они вроде как четырехмерные и могут существовать только в гиперпространстве.

— А их-то ты какого хрена приплел?

— Мамаша связала мне шапочку в виде такой бутылки, когда я был еще сосунком.

— Ты что, укурился?

— Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и. Не, ты послушай: горлышко у бутылки Клейна вроде как загибается и, типа, входит опять вовнутрь, сечешь?

— Ты, может, удивишься, но я, похоже, понимаю, о чем ты говоришь. Страшно даже признаться.

— Это типа тех значений слова, о чем я недавно тебе толковал, да? С одной стороны выходит, а с другой заходит обратно вовнутрь. Чертовски очевидно, должен тебе признаться. Если подумать.

Я прямо-таки лишился дара речи. Через какое-то время я достаточно пришел в себя, чтобы продолжить:

— И у тебя действительно была шапочка, напоминающая бутылку Клейна? Отвечай, сумасшедший придурок. Или это очередной глюк?

— Моя мамаша тогда училась в Открытом университете, то есть, значит, заочно. Геометрия и все такое. Вот она и решила связать бутылку Клейна, а потом та, типа, превратилась в шапочку, как у Боба Марли. Жуть была несусветная. Однажды, кстати, матушка заставила меня надеть ее в школу, потому что очень ею гордилась; дошла со мной до школьных ворот и все такое, так что я даже не смог ее нечаянно потерять.

— Надеюсь, там твои кореша сделали божеское дело и вздули тебя хорошенько?

— Ха! Это уж точно! — Эд тряхнул головой, и на его лице появилось счастливое ностальгическое выражение, — С тех пор всегда ненавидел математику.

Мы помолчали с минутку. Затем я сказал:

— Эй, мы только что проехали мимо патрульной машины, а копы тебя даже не тормознули.

— Они подумали, что этот драндулет ведешь ты.

— Конечно, белый, да еще с той стороны, где должен находиться руль. Вполне достаточно, чтобы сбить с толку среднего полицая.

— Именно. А чё ж еще ради я предложил тебя подкинуть?

— Ублюдок! Так ты меня еще и эксплуатируешь!

— Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и.

— Нет, нет и нет, на мой взгляд, телекамер скрытого наблюдения нужно установить как можно больше, повсюду, а особенно в полицейских участках.

Крейг, скручивавший на кухонном столе косяк, ухмыльнулся.

— Нет, на полном серьезе, — пояснил я, — Неформальное братство стражей закона? Интересно звучит. Ну-ка, ну-ка, посмотрим, как там они братаются. Тотальный охват, даже в сортирах. И тогда мы избавимся от всяческих историй с черномазыми или узкоглазыми ребятами, избивающими или душащими самих себя, этими шельмами, то и дело норовящими поставить себе под глазом фингал, а затем во всем обвинить доблестных стражей порядка!