— Тебя плохо слышно.

— …говоришь?

— Да ладно, не важно.

— …казал?

— Пока! — Я сложил мобильник.

Дело было за три недели до всей этой истории с клубом «Круть» и с повстречавшейся там Рейни (пардон, с клубом «Круть» и с лже-Рейни), и еще с такси, проездом под железнодорожной эстакадой, а еще с тем злополучным окном и, наконец, со всем тем, что случилось той серой лондонской ночью, которую я провел где-то между Ист-Эндом и Уэст-Эндом, когда, собственно, и узнал, что какие-то сволочи — ведь не одна же она была, эта сучка, — всерьез собрались кинуть мне подляну или даже — во всяком случае, так они сами пообещали — убить.

От всех тех событий совсем недалеко до нынешнего места в моей истории (с которого мы и начнем, а начнем мы с него потому, что именно тут, похоже, закончилось время, когда все знали, что с нами происходит, а после началось уже что-то совсем иное) — случившееся еще совсем свежо в моей памяти, и, кажется, до него можно камнем добросить или даже потрогать рукой, так близко оно, это место, с которого мы начали. Конечно, в это трудно поверить, потому что места, с которого мы начали и где все закрутилось, больше не существует.

Как бы то ни было, я уверен, что случившееся в одном месте всегда неразрывно соединено с происшедшим в другом, а также с тем, что какие-то, казалось бы, посторонние вещи уже начались или закончились, подобно тому, как одна костяшка домино валится на следующую в этих показушных стадионных шоу с огромными цепочками ложащихся друг на друга элементов затейливых узоров, которые должны побить очередной рекорд и где одно-единственное малозначительное падение ведет к тому, что все прочее тоже начинает рушиться и опрокидываться, — короче, к целой лавине таких же незначительных одиночных явлений, расходящихся веером, ведущих к ветвящемуся каскаду мелких событий, происходящих в быстрой последовательности и так тесно связанных, что они становятся похожими на одно очень большое событие, — и вот вся выстроенная из тщательно расставленных друг за другом столбиков композиция выходит из состояния покоя и начинает свое кажущееся бесконечным нарастающее и неудержимое движение.

— С кем ты разговаривал? — спросила Джоу, подходя к парапету.

— Не имею понятия, — солгал я, — Даже не сумел вспомнить, чей это номер.

Она сунула мне в руку низкий бокал. В нем было виски со льдом, а наверху сидело яблоко, ни дать ни взять толстая румяно-зеленая задница на эдаком прозрачном унитазе. Я посмотрел на свою подругу поверх затемненных очков. Она выудила веточку сельдерея из своей «Кровавой Мэри», и наши бокалы чокнулись.

— Тебе надо поесть.

— Я не голоден.

— То-то и оно.

Джоу была низенького росточка, с очень густыми черными волосами, коротко подстриженными, и нежной белой кожей, проколотой в самых разных местах. У нее был широкий рот, как у рок-звезды, что нельзя было назвать неуместным, поскольку она занималась пиаром на лейбле «Айс-Хаус». Сегодня она оделась, считай, под Мадонну времен «Утонувшего мира» [1]— на ней были черные колготки, коротенькая юбка из шотландки и потертый кожаный пиджачок поверх драной футболки, с большим искусством доведенной до такого состояния. Я знал, что многие, и даже не только американцы, отзываются о ней как об остроумной, миленькой и зажигательной, — хотя, как правило, не более одного раза. Она была с норовом, отчего я и соврал насчет телефонного звонка, это вышло как-то машинально, ведь никакой серьезной причины для вранья не имелось. Ну, почти никакой.

Я взял яблоко и вонзил в него зубы. Выглядело оно потрясающе, но на вкус так себе. Пожалуй, Джоу оказалась права, и мне действительно следовало что-нибудь съесть. На завтрак у нас с ней было только по апельсиновому соку и по несколько дорожек кокаина. Вообще-то в последнее время я баловался им совсем мало, но у меня есть на этот счет своя теория, гласящая, что негоже укокошиваться на ночь глядя и насиловать отгулявший свое организм, ведь тогда есть хороший шанс выкинуть из жизни весь следующий день; лучше уж вынюхать еще в светлое время, а затем ненавязчиво перейти к алкоголю и таким образом соблюсти нечто, отдаленно напоминающее обычный суточный ритм.

В результате на этой свадьбе, состоявшейся днем, мы с Джоу почти ничего не съели — наверное, надо было действительно себя заставить, во избежание эксцессов. С другой стороны, яблоко оказалось слишком уж неаппетитным. Я положил его на кирпичный парапет, который мне был по грудь, — оно вздрогнуло и покатилось к самому краю, готовясь упасть. Мне удалось подхватить его и тем уберечь от падения с высоты доброй сотни футов на разбитый асфальт заброшенной автостоянки. Хотя, пожалуй, на сей раз она выглядела не такой уж заброшенной. Мой приятель Эд оставил на ней свой сияющий лаком новехонький желтый «порш», только у другого конца, поближе к воротам. Все же остальные припарковались с другой стороны здания старой фабрики, где мы сейчас находились, на почти неестественно пустой и тихой улочке.

Кулвивдер и Фэй вот уже года два как поселились в этом еще не успевшем стать фешенебельным уголке лондонского Ист-Энда к северу от пристани Кэнэри-Уорф, хотя и прекрасно понимали, что дом в любой момент могут снести. Фабричному зданию из красного кирпича было больше ста лет. Первоначально тут делали всякую всячину из свинца — например, «оловянных» солдатиков и дробь (для ее производства, оказывается, нужна была высоченная башня, с самого верха которой капельки расплавленного металла падали бы в большой бассейн, заполненный водой). Отсюда и высота всей постройки: восемь этажей с невероятными потолками, где последний десяток лет или около того находились в основном студии художников.

Кулвиндер и Фэй снимали половину чердака, превратив его в пентхаус в нью-йоркском стиле — большой, просторный и гулкий. Там все было выкрашено в белый цвет, как в картинной галерее, и большинство помещений можно было легко спутать одно с другим, зато там имелось то, что люди, связанные со сценой, называют «объемами». Объемов там было хоть отбавляй, и их чуть ли не до краев заполнял всяческий минимализм — правда, очень дорогой и высокохудожественный.

Увы, какому-то застройщику в конце концов удалось заполучить разрешение на снос, так что дому оставалось простоять всего неделю-две. Кул и Фэй уже купили жилье в Шордитче. Это приобретение, похоже, подвигло их на дальнейшие свершения, потому они и вступили утром в законный брак (церемонию мне пришлось пропустить — утренний эфир), а вернувшись с регистрации, устроили нынешнюю пирушку в своем пентхаусе. Во время которой, как я уже рассказал, мы с Джоу почти ничего не съели.

Нахмурившись, я полез пальцем в бокал, выковырял оттуда лед, а потом высыпал его блестящие на солнце кубики на широкий кирпичный парапет.

Джоу пожала плечами.

— Лед входил в комплект, дорогуша, — проговорила она.

Я отхлебнул холодного виски и бросил взгляд в сторону невидимой отсюда Темзы. Терраса, окаймлявшая крышу, выходила на юг и на восток, с нее открывались туманные дали — под кучевыми облаками, плывшими над небоскребами, что недавно выросли близ Кэнэри-Уорф, к бесконечным хаотично застроенным равнинам Уэссекса. Свежий ветерок холодил мои мокрые пальцы.

Мне совсем не нравилось, когда Джоу называла меня «дорогуша». Звучало как-то слишком уж нарочито. И вместо «танцы» она иногда говорила «танцульки». Выросла она в шикарном районе Манчестера, но, послушав ее, можно было подумать, что она родом из какого-то местечка между Манхэттеном и кварталом Мейфэр [2]. Я смотрел на тающие льдинки, медленно превращающиеся в маленькие лужицы на кирпичной кладке, и размышлял, нет ли каких похожих мелочей, связанных со мной, которые могли бы вызывать раздражение у Джоу.