— Например, ты рассказывал, что вы в рассрочку продаете квартиры в панельных домах; ему было интересно, какая тут правовая основа. Он сказал, что в его практике ничего такого не встречалось. Но попросил меня записать только два слова: «Панельный дом», — и потом, на тех выходных, не смог вспомнить, что же хотел сказать.

— Понятно, — ответил Руперт, стараясь проявить как можно больше сочувствия, и опасаясь, что проявит недостаточно.

— Но зато, — взмолилась мама, — на этой неделе он в ясном уме, правда? Почти все понимает.

— Да, почти все. Правда. Он говорил про ваш дом, спрашивал, как бы мы описали его у нас в каталогах. Я пошутил на эту тему, и он даже улыбался.

Мама Руперта осталась довольна.

— Хорошо, он улыбается нечасто. Очень хорошо.

— Мам, а не отдохнуть ли тебе, пока я здесь? Съезди в город, наверняка тебе туда надо. Я могу посидеть с отцом, принесу ему, если что попросит

— Нет, нет, я хочу, чтобы ты отдохнул, — ответила она.

— Мам, серьезно, я ведь и так ничего не делаю. — Он пожал плечами. — Я запросто могу посидеть с отцом, а ты потратила бы несколько часов на себя. — Он сказал это из лучших побуждений, но понял, что слова его были истолкованы совсем не так.

— Ты же у нас бываешь только на выходных, — взмолилась она. — Зачем терять время. Я и потом могу съездить в город: миссис Моррис или юная Мэри Бернс, жена Билли, с ним посидит. Пока ты здесь, я не хочу терять ни минутки.

— Конечно, разумеется, — произнес он, ужаснувшись собственной черствости. Джимми ни за что на свете такую глупость не сморозил бы. Джимми принес бы жизнь и смех в этот дом. Джимми, о Джимми.

Потом был ланч — такой, какой может приготовить только мама. Это же надо: так долго топтаться на кухне, подсушивать хлеб в тостере, обрезать корочки, раскладывать ломтики сыра, нарезать помидоры — а получается все равно непонятно что — пища тяжелая и без витаминов. Если б только она разрешила ему готовить. Но с другой стороны, он ни разу об этом не просил. Будто выдал бы чей-то секрет, признавшись, что может приготовить им легкий и вкусный ланч в четыре раза быстрей. Сам виноват, как всегда.

Отец весь день мучительно пытался общаться. И Руперт мучительно пытался отвечать.

Иногда с ними за рукоделием сидела мама. Она часто шила что-то для своей сестры — та была замужем за викарием и продавала разные безделушки на приходских благотворительных ярмарках. Отец старательно собирался с мыслями. Так хотел угодить сыну, что вспоминал старые добрые времена, когда он только приехал в город и открыл нотариальную контору — тогда все было иначе, гораздо лучше. Раньше отцу бесед о прошлом вполне хватало, но теперь, казалось, он решил доказать гостю, что его интересует все то странное и непонятное, чем гость зарабатывает себе на жизнь. Весь день в душе Руперт стонал: «Папа, успокойся. Прошу тебя, отдохни, ладно? У меня нормальная жизнь и я желаю вам с мамой только хорошего, но все это бессмысленно. Нам уже не о чем говорить!»

Под вечер он ощутил, что больше не в состоянии этого выносить. Он сообщил, что обещал помочь Джуди Хикки, и пора бы к ней заглянуть.

— Храбрая женщина, Джуди Хикки — она двадцать лет гордо смотрит людям в глаза, — сказал отец на удивление твердым голосом.

— А почему бы и нет? — стал защищать ее Руперт. — Она уже понесла суровое наказание.

— И выстояла, не скрылась и не уехала. Переселилась в сторожку, хотя раньше была хозяйкой усадьбы.

— И у нее отобрали детей, — добавила мама. — Вот что самое ужасное.

— Да, ладно. Ну, я ненадолго.

Оказавшись на воздухе, он ощутил, что снова может дышать. Он миновал площадь и направился ко флигелю возле Большого дома.

Джуди уютно устроилась у окна, словно кошка. Она ему не обрадовалась — наоборот, едва не отправила обратно. Она и правда похожа на Джимми, только мягкости убеждения ей не хватает: Джимми стал бы объяснять, что так и так поступить разумней, а Джуди внушала, что это его долг и обязанность.

Но она не шутила. Она встала, потянулась и сказала, что намерена пойти погулять в мужнином лесу. «В лесочке Джека Хикки», — так она его называла. Она велела говорить о чем угодно, лишь бы показать отцу, что ему не все равно.

Но о чем говорить? Нельзя же сказать, что при мысли о любовнике, который, вероятно, ему изменяет, его сердце разрывают шипы ревности. И вообще, с отцами никто не может откровенничать — ни про любовников, ни про любовниц. Но Руперту еще хуже: он не мог рассказать о своей жизни, о прекрасных цветах, которые они с Джимми посадили и как в июле расцвел темно-синий ковер, и как они фотографировались на его фоне. Трудно говорить о саде, не упоминая Джимми, потому что они неотделимы друг от друга — как дом, приготовление обедов и ужинов, праздники, чтение, смех, и прочие обычные повседневные дела.

Немного обиженный резкостью Джуди, он отправился домой. Проходя мимо магазинчика Кеннеди, он увидел, как двери открывают высокой миловидной девушке. Рыжеволосый Эдди Кеннеди смотрел на нее с глупой улыбкой: должно быть, женихаются. Она очень хороша собой. Как просто было бы жить, если бы только на роду ему было написано влюбиться в высокую миловидную девушку, которая принесет жизнь и смех в его тихий дом.

Вдруг он представил себе, что в доме появится Джимми. Представил, как он останавливается у порога, прикасается к побегам клематиса и восхищенно сгребает их в ладони. И говорит маме Руперта: «Сядьте, отдохните, а мы с вашим сыном-балбесом в кои-то веки приготовим вам ужин». И рассказывает отцу Руперта разные истории о школе для мальчиков, где он преподает, какие у них зарплаты и премии, и какой кошмар эти школьные концерты. Как они спокойно идут вместе в «Райанс», пропустить стаканчик-другой, пока готовится обед. Джимми внесет в их дом куда больше тепла и света, чем какая угодно розовощекая девушка с зажиточной сельской фермы.

— Я тут подумал, — сказал он маме, которая опять открыла дверь, едва он подошел, будто стояла на страже. — Можно на следующие выходные я приглашу в гости друга?

Потом все пошло как по маслу. Мама поблагодарила его за то, что он предупредил заранее: будет время навести чистоту в гостевой комнате — она давно уже собиралась, но руки все не доходили. Отец заметил, что было бы интересно познакомиться с кем-нибудь из той школы, потому что он знавал многих ее выпускников, и никто о ней доброго слова сказать не мог, хотя все, кто там учился, весьма преуспели.

Вдруг его как током ударило: а вдруг Джимми не захочет?

— Надеюсь, у него других планов нет, я-то забыл у него спросить, — проговорил он, запинаясь.

— Может, позвонить ему? — предложила мама. Она набирала номер так, будто звонила на другую планету, а не в Дублин — осторожно и без особой надежды на успех.

— Господи, как здорово слышать твой голос, — сказал Джимми.

— Я сейчас дома, — сказал Руперт.

— Надеюсь. Мне приходило в голову, что ты там бродишь без меня по злачным местам, но я решил тебе верить. — Джимми тепло рассмеялся. Руперт сглотил ком в горле.

— Здесь так здорово, такая красота кругом, и я подумал… хотел тебя спросить…

— Да?

— Хотел спросить: может, приедешь через неделю погостить?

— Я бы с радостью.

Повисло молчание.

— Правда? Джимми, правда?

— Конечно. Уже не надеялся, что позовешь, — ответил Джимми.

Эмер, ее подруга, называла этот рейс «танцевальным». По пятницам обитатели Дублина в массовом порядке садились по автобусам и уезжали за город, чтобы вечером попасть на танцы у себя дома. Это революция, говорила она: деревенские уезжают, потому что дома у них развлекаться умеют куда лучше, чем в Дублине. По будням они наслаждаются городской свободой, и в то же время не теряют связи с домом.

Селию очень развеселила мысль о том, что «Лилобус» — это своего рода «Романтический экспресс». Она поведала Эмер за чашкой чая в комнате отдыха какие персонажи появляются на остановке по пятницам без четверти семь. Эмер с завистью вздохнула. Вот бы укатить на Запад — никакой тебе стирки, уборки, и не надо объяснять трем подросткам, что денег на все не хватает, и мужу, сидящему без работы вот уже три года, что денег хватает с лихвой. У Эмер есть сестра, которая вышла замуж и уехала в город в семнадцати милях от Ратдуна — вот бы навестить ее в кои-то веки. Господи, это было бы просто чудесно.