Но Джуди не права: в Западной Ирландии полно протестантов. Они такая же неотъемлемая часть любого города, как холмы, таксофонные будки и небольшие, уютные церкви, где почти нет прихожан, и которые кажутся еще меньше рядом с нарядными католическими соборами, где яблоку негде упасть. Но что толку объяснять ей, что она сама — темнокожая почти цыганка, живущая во флигеле у ворот неподалеку от Большого дома, которая выращивает травы и работает по будням в дублинской лавке здоровья, — куда большая экзотика. В средние века — о чем он сказал ей однажды — ее бы сразу, без лишних вопросов сочли бы за ведьму и сожгли на костре. Джуди мрачно ответила, что если учесть, куда страна катится, такое вполне может случиться и в наши дни, так что не стоит шутить на эту тему.
От него несло чесноком, потому что он очень хорошо пообедал в ресторане. Так всегда бывало по пятницам: он вернется домой лишь ближе к ночи в воскресенье, когда и на ужин времени не останется, поэтому только в пятницу у них была возможность пообедать в ресторане и как-то компенсировать упущенный отдых на выходных. Конечно, есть и другие дни недели, но в будни все несколько иначе: на следующий день надо на работу, и главное, на выходных будто времени больше — и настроение другое, словно ждешь чего-то особенного. Ему было ужасно жаль уезжать на выходные из Дублина, и страшно не хотелось отправляться домой на «Лилобусе».
Руперт ни разу в жизни не спорил с отцом. И мог припомнить лишь три случая, когда выразил несогласие с мамой. Это было еще в ту пору, когда он учился в частной школе, и она трижды обращалась к директору с письменной просьбой удостовериться, что в спальнях проветривают как следует. Он один так общался с родителями. Все остальные, кого он знал, обижались и прощали, любили, ненавидели, кричали и ругались, или горой стояли за своих. И ни у кого на свете не было таких вежливых, учтивых и отстраненных отношений, основанных исключительно на чувстве долга — и столько ярости в душе, при полной невозможности ее выплеснуть.
На самом деле, он им совершенно не нужен — вот в чем все дело, думал Руперт; и они ему не нужны, хотя он желает им всего самого доброго. Тогда зачем вечно притворяться? И ему, и всем от этого только хуже. Руперту казалось, что ему даже трудней, чем родителям — все-таки они уже доживают свой век, а он жить еще не начал, и при таких обстоятельствах, не начнет.
Когда Руперт решил бросить юридический факультет, никто ему не перечил. Он стажировался в одной дублинской фирме, ходил на лекции в Юридическом обществе и одновременно учился в Тринити-колледже. Нагрузку неподъемной не назовешь — многие легко с ней справлялись, но Руперт даже не попытался взяться за учебу. Ни в одном из учебных заведений. Как ни странно, больше всего ему нравилась работа в офисе. Он с превеликим удовольствием исполнял обязанности клерка — хотя по мнению Ди Берк, которая сейчас там проходит практику, работа жутко нудная. В Тринити у Руперта друзей почти не было, что его удивляло, ведь в школе он запросто сходился с людьми. Однако в университете атмосфера была совсем иная, и он оказался оторван от студенческой жизни.
Провалив экзамены за первый курс, он ехал на выходные домой с тяжелым сердцем. Он не пытался оправдываться — просто извинился как перед доброжелательными, но посторонними людьми; отец его выслушал как доброжелательного, но постороннего человека. Они с отцом сидели по разные стороны стола, a мама смотрела то направо, то налево — на того, кто говорил.
Руперт сказал, что родители зря потратили на него столько денег, что он позорит отца и его профессиональную репутацию. Отец отмахнулся: помилуйте, студенты часто не справляются с нагрузкой на первом курсе, нет причин для беспокойства; ряд величайших адвокатов признавались, что не отличались прилежанием в учебе. Не нужно жалеть ни о чем, это неизбежные издержки взросления и привыкания к свободе. В следующем году будем посерьезнее, возьмемся за ум, за учебу, верно?
До позднего вечера Руперт объяснял им, что не чувствует себя в своей тарелке. Что не об этом мечтает. Он сомневался, что увлечется профессией, когда работал у отца; и без удовольствия работал в той дублинской фирме, где проходил стажировку — ему нравились только отдельные рутинные моменты. У него не возникало интереса ни к юриспруденции, ни к судопроизводству. Очень жаль, что так вышло, но лучше прояснить все сейчас, чем откладывать на потом, разве нет? Они согласились: да, так разумней. И спросили, что же именно ему по душе. Он толком ответить не мог; он был так уверен, что ему понравится учиться в Тринити на юридическом, что ни о чем другом не думал. Его интересуют дома, интерьеры. Так разве сложно поступить в архитектурный? Но он не хочет учиться на архитектора, и вряд ли захочет, с отчаянием объяснял Руперт. Он лучше поищет работу. Понять этого родители не могли: им казалось, что без корочки Руперт никуда не устроится. Когда его приняли на должность младшего помощника в каком-то агентстве, они сказали, что если там ему нравится, то они рады за него; как всегда, никакого недовольства, лишь вежливый интерес посторонних людей.
Так же, будто постороннему человеку, отец сообщил ему, что в фирму пора пригласить еще одного сотрудника, и если Руперт совершенно уверен, что его не заинтересует эта профессия, он предложит место сыну Дэвида МакМэхона. Руперт заверил, что никаких возражений не имеет. Его лишь слегка кольнула мысль о том, что юный МакМэхон станет партнером, и табличку у дверей офиса переделают, изменив название на «Грин и Макмэхон». Один или два раза отец спрашивал, не желает ли он вернуться в Ратдун и основать агентство по торговле недвижимостью: тут многие продают и покупают коттеджи и гаражи, и всем нравится, когда дела ведут свои люди. «Может, попробуешь? — сказала мать. — Иначе Билли Бернс этим займется. У нас в городке он почти все к рукам прибрал». Но Руперт мягко и решительно дал им понять, что это в его планы не входит. Он не оставил никаких сомнений на счет того, что намерен остаться в Дублине. Случилось это в тот день, когда мама спросила: как он думает, стоит ли менять на доме крышу. На их век еще хватит, а вот простоит ли она дольше, и есть ли смысл беспокоиться… Руперт притворился, что не понимает намека и не видит, что это ее последняя отчаянная мольба. Он принялся рассуждать о крышах и о том, насколько они увеличивают стоимость дома, как специалист привел все доводы «за» и «против», отстраняясь от их будущего, словно проезжий турист.
Мать робко спрашивала у него пару раз, познакомился ли он в Дублине с какими-нибудь хорошими девушками. Но вопрос больше не повторяла. Должно быть, он как-то резко ей ответил: все-таки ему еще только двадцать пять, а мужчин в этом возрасте девушки еще интересуют — то есть, можно так подумать. Если не знать, что девушки их совсем не волнуют. А волнует только Джимми.
У Руперта сжалось горло при одной только мысли о Джимми. В обеденный перерыв они посидели в ресторане — по пятницам это стало почти традицией. В пятницу днем у Джимми не было уроков: как выяснилось, в конце недели мальчиков не так-то просто увлечь учебой, и в расписание ставили физкультуру, изобразительное искусство или музыку. Поэтому Джимми мог прикатить в своей миниатюрной машине и встретиться с ним. Все равно в пятницу днем, как с тревогой, но не без удовольствия замечал Руперт, не только в школах, но и во всем Дублине воцарялась беззаботная атмосфера. В офисе работа двигалась еле-еле, и создавалось впечатление, что домой все уезжали — неважно, в пригороды или нет — с каждым разом все раньше. В пабе по соседству стоял такой шум, что становилось ясно: эти работнички вряд ли вернутся в офисы готовыми к труду — если вообще вернутся. Но Руперту это было только на руку: на его долгие исчезновения в обеденный перерыв смотрели сквозь пальцы. Они с Джимми отыскали ресторан, который устроил обоих (что было нелегко, поскольку о вкусах они вечно спорили), и замечательно проводили там пару часов.
Джимми настоял на том, чтобы Руперт по выходным ездил домой; именно Джимми узнал про «Лилобус». Джимми говорил: жаль, что выходные пропадают, но это не навсегда, и старик отец никогда ничего не требовал, ему жить осталось всего, может, несколько месяцев, и побыть с ним сейчас его долг, разве нет? И мать, наверное, ждет его, думает о нем всю неделю — разумеется, надо ехать. Джимми даже ни разу не позволил ему сказаться больным. На этот счет он был полон решимости.
