Руперт на минуту умолк. Это жуткое равнодушие его потрясло. Можно понять ненависть или даже горечь, можно простить затаенную ярость или обиду. Но так говорят о человеке, о котором когда-то очень давно читали в газетах. Он умер или жив еще? Кто знает, кого это волнует? Теперь о других новостях.

— А дети… Эндрю и Джессика тебе пишут хоть изредка?

— Нет. Мы не должны общаться, так постановил суд.

Если ему суждено узнать правду, то сейчас или никогда. Руперт слегка наклонил голову и огляделся: может, кто-то подслушивает. Все в порядке: Ди крепко уснула, как-то странно изогнув шею, и эта жуткая Моррис тоже спит. Остальные сидят слишком далеко и, в любом случае, ничего не услышат.

— Суровое решение, — сказал он, забрасывая удочку.

— А на их взгляд, решение справедливое. Не забывай: когда-то люди считали, что вор, укравший овцу, вполне заслужил, чтобы его повесили.

— Тебя за это и судили? — улыбнулся он. — Ты украла овцу?

— Если бы все было так просто. Нет, я думала, ты знаешь, разве отец тебе не рассказывал? Я продавала наркотики — согласись, это похуже будет, — произнесла она с видом шкодницы. Не может быть, неужели она это всерьез. Он рассмеялся:

— Нет, правда, что ты натворила?

- Я тебе и говорю: торговала наркотиками. — Она говорила без гордости или стыда. Будто сообщала, какая была ее девичья фамилия. Руперт был глубоко потрясен.

— Ты меня удивляешь, — сказал он спокойным тоном, надеясь, что ему удалось спрятать эмоции. — Но это же было сто лет назад.

— В шестидесятых — не совсем сто лет назад. Представьте себе, не вы первые узнали о наркотиках — и в шестидесятые все это было.

— Я думал, только в Англии и в Америке. Не то что сейчас.

— И здесь тоже, разумеется, только не в массовых количествах, не для детей и не героин. Но продвинутая молодежь где-нибудь на танцах, или студенты колледжей, которые бывали за границей — те баловались, и я до сих пор считаю, что вреда в этом нет абсолютно никакого.

— У тебя травка была, да?

— Да, марихуана, амфетамины и немного ЛСД.

— Кислота? У тебя была кислота? — в его голосе звучало изумление, смешанное с восхищением.

— Руперт, у меня имелось все, на что был спрос — какая разница. Суть в том, что я торговала, и меня поймали.

— А зачем, скажи на милость, тебе это вообще понадобилось?

— Не знаю. От скуки, наверное. И доход был неплохой — не такой чтобы огромный, но все равно неплохой. Увлекательно к тому же: был шанс повстречать замечательных людей — а не чурок вроде Джека Хикки. На самом деле, я вела себя очень глупо, и заслужила все, что со мной случилось. Я часто об этом думаю. — На минуту она погрузилась в свои мысли. Руперт тоже с ней помолчал, и потом снова спросил:

— А ты долго торговала, пока тебя не поймали?

— Года полтора. Мы были на вечеринке и все там что-то выкурили, понятия не имею что именно. Мне страшно понравилось, Джек ничего не сказал, но когда мы вернулись домой, он стал вопить: если такое хоть раз еще повторится, то он сделает то, и не сделает этого.

— Значит, он отказался от курева?

— Э, ты не знаешь нашего Джека: он сделал вид, что затянулся, как все, но на самом деле сжал губы и ничего не вдохнул. Он был в здравом уме и вне себя от ярости. Неделю потом он читал мне нотации и в итоге выставил ультиматум: если я еще хоть раз притронусь к наркотикам, он увезет детей в Америку, и я никогда их не увижу, и ни один суд на свете… сам можешь продолжить — что представишь себе, все будет правда, он все говорил. — Руперт слушал, затаив дыхание. Джуди тихо продолжала.

— Джек разводил скот. Но не то чтобы у нас была ферма — скорее, ранчо: он держал только рогатый скот — ни молока, ни яиц, ни зерна, только скотина в поле — купил, откормил, продал. У нас была няня-старушка, которая и меня воспитывала в старые добрые времена, она же приглядывала за Эндрю и Джессикой. Я колесила по стране, собирала материал для книги о полевых цветах западной Ирландии. Или, точнее, искала приключений на свою голову. В любом случае, у меня была своя машина, и я не сидела на месте — что подозрительного в том, что я еду в Дублин или Лондон — два раза я наведывалась туда специально за товаром. Кто-то предложил, и я сразу согласилась.

— Как в кино, — с восхищением выдохнул Руперт.

— В таком случае, это фильм ужасов. Я все помню, будто это было вчера: «Я действую по приказу, вот ордер на обыск, мне страшно неловко, мистер Хикки, вы такой уважаемый человек, я совершенно уверен, что мы тревожим вас напрасно, но закон есть закон, быстренько разберемся и по домам, вы не против? О Господи, Боже мой, мистер Хикки, что у вас тут в дипломате, вот тут в спальне? И что это спрятано за книгами миссис Хикки? У меня нет слов. Может мистер Хикки все объяснит?»

«Какая она актриса», — подумал вдруг Руперт. Он будто собственными глазами увидел сержанта или участкового — того, кто производил обыск. Она в одиночку могла бы сыграть целый спектакль, при этом обходясь без мимики и жестов: она вела рассказ тихо, стараясь не разбудить спящих пассажиров автобуса, куда-то летящего в сумерках.

— Судебное разбирательство тянулось бесконечно. Из Дублина приезжал какой-то знаменитый адвокат, я даже не подозревала, что Джек с ним знаком. Джек заявил, что ему давно надоело жить в этом доме, он и так хотел его продать, но если разразится скандал, то люди решат, что дело нечисто, и придется отдать его за бесценок. Даже у полицейских была деловая жилка — все согласились, что скандал ни к чему.

И что касается документов. Джек грозился увезти детей к брату, если я не подпишу заявление, в котором будет черным по белому сказано, что я не способна в дальнейшем исполнять обязанности матери. В суд меня не вызывали, потому что в полиции ждали, пока Джек продаст дом, утрясет планы и уедет в Калифорнию. Он умолял меня подумать о детях.

— И все-таки их увез? — озадаченно спросил Руперт.

— Именно. Он считал, что для них так лучше: если мать — торговка наркотиками, чему она научит ребенка? Сделку мы заключили; потом добрые люди обнаружили смягчающие обстоятельства, и мне осталось только подыграть им.

Какое-то время она смотрела в окно.

— Я не думала, что это навсегда. Мне было страшно. И я не сомневалась, что все утрясется. Я дала согласие. Он продал дом — помнишь, тому жулику, который исчез, прихватив деньги и документы. Потом дом купили монахини и устроили там свой центр. Такова правдивая история Большого дома и населявших его злодеев.

Он и не подозревал, что когда-то Джуди была хозяйкой того дома, во флигеле у ворот которого она теперь жила. Туда приезжают священники, монахини и миряне, желающие удалиться от мирской суеты. Иногда проходят обычные конференции, никак не связанные с религией — так монашки зарабатывают деньги на содержание дома. Но все конференции проходят тихо, участникам особо не на что рассчитывать: в Ратдуне имеется только паб «Райанс» и магазинчик Билли Бернса; хотя приезжие, оторвавшись от дома, наверняка мечтают о чем-то большем.

— В течение месяца я должна была освободить Большой дом. Но Джек совершил как минимум одну подлость. В те годы, если ты имел хоть какое-то отношение к наркотикам, дорога в Штаты тебе была заказана. Мне никто не дал бы визу. И Джек знал, что надо сделать, чтобы чокнутая мамаша не смогла добраться до Эндрю и Джессики: он так все устроил, что мне предъявили обвинение в хранении наркотиков. Даже здесь это, считай, ерунда, и если вспомнить, за что меня могли бы судить — то есть, за торговлю, — обвинение было просто смешное. Но не забывай, что у нас был с ним уговор. И даже с таким обвинением я уже не могла попасть в Штаты.

Снова наступила тишина.

— Подло он поступил, — сказал Руперт.

— Да, это точно. Хотя он считал, наверное, что борется за истину. Как инквизиция, которая жгла людей на кострах. Искоренил зло.

— Но это круто, даже для шестидесятых.

— Что ты заладил «шестидесятые, шестидесятые» — будто это каменный век. Не забывай, ты сам родился в шестидесятых.