— Это турецкая традиция?

— Традиция? Нет, это здравый смысл.

— О, я понимаю!

— Это прогонит мою дремоту. Что же тебе приснилось?

— Просто что-то связанное со смертью Салах-ад-Дина.

— Салах-ад-Дин мертв? — Она выпрямилась.

— Да.

— Человек, который тебя кастрировал, мертв?

— Да.

— Абдула! Ты никогда не говорил этого.

— Разве?

— Абдула! Как это случилось?

— Произошло убийство.

— Абдула? Ты же не…

Я усмехнулся, увидев выражение ужаса на ее лице.

— Нет, госпожа. Успокойтесь.

— О, я видела, что ты сделал с разбойниками. Я знаю, ты на все способен.

— Конечно, я желал его смерти, хотел убить его своими руками.

— Абдула, Аллах может наказать тебя за такие мысли.

— Вначале, конечно, я был слишком слаб, чтобы думать об этом. Позже, когда мне стало лучше, я начал искать способ. Но Салах-ад-Дин был очень хитрым. В основном его жена следила и ухаживала за мной, а он держался вдалеке.

Трус! Проклятый трус, он прятался за спиной своей жены. Мне не давали ножа. Моей пищей были в большинстве случаев сладости и молочные продукты. Они говорили, что это делает евнухов послушными. Иногда мне давали немного телятины, но не часто, потому что она дорогая, и ее всегда мелко нарезали.

— Это чудо, что ты выздоровел с такой пищей, — прокомментировала Есмихан.

— И другой нож, которым я пытался отомстить его жене, они забрали.

— Ты никогда не пытался бежать?

Я только улыбнулся вере моей госпожи в мой героизм.

— Да, я об этом думал. Но вы же знаете Перу. Меня держали в самом центре Перы.

— В доме сельчанина?

— Точно.

— Но ты же мог сбежать оттуда.

— Разве? И какая жизнь меня ожидала в Венеции? Теперь, после того как из меня сделали… — Я не мог сдержать страдания в моем голосе.

— У венецианских женщин нет евнухов? — Ее голос был полон сострадания, но, впрочем, больше к венецианским женщинам, чем ко мне.

— Конечно, нет. — Мы же не варвары, хотел продолжить я. Но, подумав немного, я решил быть немного поделикатнее с моей госпожой. — Если только они хорошо поют.

— Они держат евнухов только для пения?

— Это звучит странно, не так ли? Но я не умею петь. У меня никогда не было голоса. В любом случае я не выдержал бы такого позора. Я уже рассказывал вам, как встретил двух соотечественников на базаре, как я не хотел, чтобы они меня увидели. И чем больше я думал, тем больше понимал, что то, что со мной сделал Салах-ад-Дин, будет покрепче и повыше любого забора. У меня уже не могло быть другой жизни.

— Понимаю. Но убийство, Абдула. Расскажи мне про убийство.

— Я приближаюсь к этому. Как говорил, я почти решил убить себя и хотя бы лишить своих мучителей наживы. Я даже соорудил канат из старых простыней, который мог бы выдержать мой вес. Я спрятал его под своим соломенным матрацем до того часа, когда решусь на это. Я был почти готов.

— Абдула, не говори о том, как ты хотел убить себя и разгневать этим Аллаха. Говори об убийстве.

— Я уже почти приспособил простыню к крыше, когда его тело принесли в дом.

— Откуда?

— Салах-ад-Дин шел по городу к своему магазину на базаре. Это была его обычная прогулка. Он иногда, однако, ночевал в Стамбуле, чтобы сэкономить время на путь. Также он делал это, когда не хотел видеть свою жену.

Поэтому обычно в доме были только я и она. У нее были ключи, которые она держала на поясе. Она обучала меня мастерству евнуха: как сервировать стол, как выполнять поручения, как делать покупки на базаре, как украсить мой турецкий язык красивыми фразами, как поддерживать занавес, когда госпожа входит и выходит, и многому другому.

Кроме того, она пыталась сделать из меня мусульманина. «То, к чему ты привык, прежде чем попасть сюда, неправильно, — говорила она, — евнухи — благословенные люди. Ты знаешь, как их везде чтут. Только евнухам позволяют посещать святые города Мекку и Медину. Разве ты этого не знаешь? Женщины-паломницы, как и мужчины, нуждаются в гидах. И евнухи стоят на границе священного и мирского, так как они существуют на границе двух миров — мужского и женского. Возможно, если ты пустишь веру в свое сердце, это когда-нибудь станет твоим истинным призванием.

— Так она сделала из тебя мусульманина, Абдула? — оживилась Есмихан.

— Тот, кто ни мужчина, ни женщина, может стоять на границе многих религий: и христианства, и индуизма, и мусульманства, и язычества, не так ли?

— Я полагаю.

— Думаю, она была хорошей женщиной, но моя жажда мести представляла ее только как жертву. Она любила вкус каперсов и использовала их даже слишком много, когда готовила еду для евнухов. Она была всего лишь турецкой женщиной, которая вышла замуж за итальянца, но он не дал ей ни детей, ни утешения в жизни. Иногда она даже казалась мне несчастной. Но я старался, по мере возможности, выучить все, чему она меня учила.

— О, Абдула, ты слишком скромен.

— Салах-ад-Дин иногда приходил, чтобы поесть домашней еды и посмотреть, как у нас идут дела, как скоро он сможет продать меня и получить прибыль от своего вложения.

— Но когда он последний раз пришел домой?

— Его принесли. Он был мертв. Ему перерезали горло. На базаре. Люди, которые нашли его — другие работорговцы, подобрали его и принесли в дом, положили на низкую деревянную скамью, покрытую белой простыней, которая стояла во дворе. Было лето, жаркое и душное, и мухи роились над его телом. От него омерзительно пахло. И крики его жены спасли меня, потому что как раз в этот момент я собирался повеситься. Стоя на коленях перед трупом, она плакала и причитала.

— Бедная женщина.

— В любом случае меня послали в местную мечеть призвать имама, и мне пришлось помогать с омовением тела.

— Правда? — снова спросила Есмихан.

Я пожал плечами.

— Меня послали за простынями, и я снял свой канат с крыши и мыл его тело им.

— Правда?

— А потом я увидел то, что те мужчины, которые принесли тело, так тщательно скрывали от его жены. Человек, который перерезал ему горло, еще и кастрировал его. И было неясно, умер ли он от потери крови из горла или из паха.

— Так это, должно быть, кто-то мстил ему. Кто-то, кто знал…

— Месть. За меня? Или других? Я не знаю. Это не имеет значения. Мне было достаточно знать, что он умер не как мужчина, без детей и надежды на вечное признание. Умер такой же нелепой смертью, к какой он приговорил меня.

— Как говорят, Аллах все уравновешивает.

— В любом случае очень скоро — в течение двух дней — вдова узнала, что ее муж был по уши в долгах. Ей пришлось продать все, включая и меня, чтобы вернуться обратно в дом ее брата. Так я оказался на рынке рабов. И тогда Али купил меня. С тех пор у меня было столько забот, что я даже забыл про смерть Салах-ад-Дина, только иногда вспоминая о праведном суде.

— Так ты не знаешь, кто это сделал?

— Нет. И мне это неважно. Наверное, ангел. Я так думал до сегодняшнего утра.

— А что случилось сегодня утром? Твой сон?

— Да, частично. Я также вспомнил бормотание одного из людей, который принес тело.

— Они видели убийцу?

— Да. «Один дервиш, — повторяли они снова и снова. — Дервиш. Сумасшедший дервиш».

— У дервишей есть способность растворяться в воздухе.

— Мы это видели прошлой ночью, не так ли?

— Совпадение?

— Больше чем совпадение.

— И они так и не нашли его?

— Я полагаю, что нет. Но я нашел.

— Ты? Как?

— Это был тот же дервиш, что помог нам сегодня ночью сбежать. Как я сказал, это больше чем совпадение.

— Как ты можешь быть таким уверенным? Ведь на свете множество дервишей. Тысячи. Этот не был таким сумасшедшим. Он больше был похож на ангела-хранителя.

— Точно.

— Ты не можешь знать, что это не было совпадением двух дервишей из своего сна.

— Но знаю.

— Почему, Абдула?

— Потому что если к его ухмылке прибавить золотые зубы, немного откормить его, подровнять бороду и волосы, отвести его в баню и одеть в хорошую одежду, то мы получим моего старого друга Хусаина.