После трагического инцидента Вик прекратил выезжать на дежурство. Она его понимала. Рив не сомневалась, что даже Болеутолитель затаится после той реакции, которую вызвало его последнее нападение.

Еще Рив думала, сидя в одиночестве в своей квартире, станет ли Эйвен героем у себя дома, в Аризоне.

Теперь же она беспокоилась о другом человеке, тоже скрывающемся под маской.

Она поехала на автобусе в «Марклинн», зная, что он должен быть там.

Пройдя в холл «Марклинна», она обнаружила приют почти пустым. Как будто семья совсем разрушилась, после того как Болеутолитель отрезал столько ее частей. Рив посмотрела в зловещие глаза богинь судьбы.

Эдгар Чузо сидел в кресле, глядя в пустой экран телевизора.

— Что же это такое? Что же так много смерти? — громко сказала она, и это как будто включило старика.

Но он проговорил лишь:

— Пришел бродяга Эдди привел с собою Фредди…

Виктор Тремалис собрался в последний раз спуститься в метро. Болеутолителю было бы слишком холодно ходить по улицам. Эйвен Шустек мертв, и больше некого убивать наверху. Вот как просто.

Он будет ждать.

В этой комнате оставались частички Американской Мечты. Он смотрел на наручные ремни, хирургическую вату, бобины склеивающей ленты.

Он уже давно ни с кем не разговаривал. Последний раз — с Зудом у автомата с кока-колой.

Теперь ему необходимо было подготовить себя к боли, которая ждала впереди, или, точнее, внизу. Со смертью Шустека единственным источником силы, который позволил бы ему перенести боль, оставалось самоистязание. Он выпихнул Шустека на улицу играть роль главного героя, а сам укрылся в туннеле. А все зачем? Мудрец Чузо точно сформулировал: если бы он просто-напросто прижал Рив где-нибудь в уголке и по-дружески трахнул, все его проблемы были бы решены. А потом — снова мыть посуду в «Хард-Рок-кафе», снова терпеть от окружающих разные гадости.

Он расхаживал среди обломков жизни Шустека. Одной из его жизней.

— Я сентиментален, — сказал он. Еще одна, последняя попытка, и все будет в прошлом. Он, наконец, нашел именно то, что ему подходит. — Я подчиняюсь тебе, Эйвен.

Виктор подумал, что говорит, как персонажи книги Элгрена «Никогда не настанет утро».

Утро настанет, это точно. Оно спустится туда, вниз, в туннель метро. После того, как он решится Иисус о Иисус дай мне силы

Формы из стекловолокна, заменившие за последнее десятилетие гипсовые повязки, были очень просты, как изделия из папье-маше, и вместе с тем сохраняли твердость стекловолокна… В детстве Тремалис посещал художественный класс, где дети надували воздушные шары, потом наклеивали на них полосы газет и покрывали темперными красками. Мисс Кэмит называла эти произведения «африканскими масками». Его одноклассники дали Виктору прозвище Бобовая Голова…

Форма, найденная в комнате Шустека, оказалась вполне подходящей для руки, он закрепил твердые петли на большом и указательном пальце. Форма была почти такой же легкой, как «африканская маска», покрывая руку наподобие длинной дамской перчатки.

У Шустека были патрульные журналы, а у него — дневники. Сейчас он думал об одном из них. Дисциплина. Постоянное обучение, дурному или хорошему. Извращенному или рациональному.

Вспомнив про этот дневник, который он назвал «Это Мое Тело», Виктор начал обливаться потом. Он посмотрел на форму, плотно облегающую его руку, и стал медленно сгибать мышцу под слепком. Он потел все сильнее и сильнее, и вот уже ткань под твердым веществом стала влажной, все там стало таким. Какими танцовщики заканчивают выступление в переполненном душном дансинге. Нет он не должен нет он не хочет думать о Рив нужно выкинуть этот слепок швырнуть камушки в море о у него есть камушки здесь нет корзины с крышкой его штаны были спущены до щиколоток, обнажив грязные коричневатые пятна на белье член вялый как лица людей внизу в холле яички прижались друг к другу он их напугал своими мыслями он вытянул руку локтем наружу

Опустил ее вниз к области между трусами и членом.

Схватил холодный член свободной рукой.

Приблизил к щели между «перчаткой» из стекловолокна и ладонью.

Еще ближе, так, что вырвавшийся кусочек ваты пощекотал головку члена как бы в любовной прелюдии.

Он мягко воткнул его внутрь, мертво спящая штуковина сминалась, укорачиваясь вдвое. Мягко очень мягко он стал теребить свою плоть, вталкивая внутрь погода ухудшилась он стоял на коленях как нищий с трясущейся протянутой рукой капли мочи вытекли на ладонь под твердым стекловолокном и он ощутил влажность алую влажность на своей просящей ладони

— Бьюсь об заклад, что твой друг Виктор там, в холле, воображает себе, что у тебя «цыплячья нога», — сказал Чузо.

— Что, простите? — Он совершенно ее ошарашил. Стоя прямо перед ней, он закрывал дорогу. Болезненно ухмыляясь. В руке Чузо держал пачку бумажных пеленок.

— Я знаю, — глубокомысленно произнес мудрец. — Рив спрашивала себя, где же Слэппи, Карл и все остальные. Как будто все ушли, скрываясь от Болеутолителя. Все, кроме Вика Трембла. Он был там, в комнате Мечтателя, — закончил Чузо, покачиваясь взад-вперед, чмокая губами и улыбаясь.

Она постучала в дверь и потом может это была ошибка а может судьба но так случилось и она открыла дверь когда была маленькая лужица крови и на лубке из стекловолокна виднелась кровь совсем немного крови и еще кровь была на кончиках пальцев Вика там

где

он

заталкивал

пыхтя, он пытался встать, осознавая, что Рив не поймет смысла его действий, штаны его были спущены до щиколоток от его усилий и он шатался

открыв рот но так и не подойдя к апогею боли запутался в своей одежде и упал на пол ломая руку в запястье и сминая свои яички в месиво.

Задницей вверх, зубами на кафельном полу, что-то бормоча про себя.

Она никогда не сможет забыть взгляд, который он бросил на нее, и слова, которые сказал.

Вик Трембл, он же Виктор Тремалис, он же Бобовая Голова, сказал:

— Это мое тело, и я могу делать с ним все, что захочу.

Рив Тауни отшатнулась назад и продолжала отступать, пока красное не превратилось в блаженно-черное. Она отступила в темный коридор и исчезла, как тает во тьме последний, сдавленный шепот женщины, которая провела с тобой одну-единственную ночь.

Больше я никогда ее не видел.

Никогда не видел ее, говоришь? Как давно это было?

Я не знаю. Я здесь потерял счет времени. Наверху, наверное, все еще холодно, да?

Как сучий взгляд, дружище. Да уж, жуткая история, скажу я тебе. Черт возьми, мои дружки ждут меня в кабаке на Уобош…

Да что ты мне объясняешь. Я ведь тебя не держу.

Ну что ж, будь осторожнее, приятель. Как тебя зовут, кстати?

Это неважно. Спасибо за доллар.

Не за что. Может быть еще увидимся.

Может быть.

О черт, надо спешить.

Это будет мой последний дневник. Я назвал его «Вне себя, со страхом».Я его пишу, вот как сейчас, или веду его устно. Понял это, потому что люди уже несколько раз просили меня заткнуться.

Мои яйца уже зажили, опухоль сошла, но перелом руки в запястье еще не зарос. Я ношу один из браслетов Американской Мечты, но уже понял, что заживление идет плохо.

Я всегда верил, что моя жизнь полна новизны. Вот что я имею в виду: я никогда никому не должен был отвечать. Ни одной живой душе. Мне тридцать шесть, и я еще холост. Хотя я все еще живу — жил— со своими родителями, но всегда остаюсь — оставался — таким же независимым, как те люди, у которых отродясь не было ни дома, ни родителей.

О, как я им завидовал. Только такие неосязаемые вещи, как погода и утраченные надежды, могли замедлить их движение. И то ненадолго.