Длинный туннель, соединявший линию «Джефферсон-парк-О’Хэйр» с линией «Север-Юг», был пуст. Время близилось к полуночи.

Билетерша совершенно не отреагировала на него, когда он показал ей в окошечко свой специальный пропуск, как будто это был полицейский значок. Потребовалось четыре письма невропатолога в мэрию, чтобы его дяде Винсу четыре года назад выдали этот пропуск. В транспорте этого города ты, будучи физически или психически неполноценным, — особый клиент.

В районе узловых станций множество пешеходных туннелей соединяли улицы и здания со станциями метро. Так было и здесь — под Дирборн-стрит и Стейт-стрит. В течение дня этот переход был заполнен людьми. По вечерам здесь появлялись бродяги и уличные музыканты, пристававшие к прохожим. Здесь часто попадались и люди в инвалидных колясках.

Но сегодня вечером туннель был пуст.

Ну и что теперь? Идти, просто идти и все. Немножко согреться. Хейд подошел к эскалаторам, идущим вниз. Перед ними несколько человек сидели на деревянной скамейке рядом с афишной тумбой. Они продавали сигареты и журналы. Большой экран над тумбой что-то рекламировал.

Грязь и запустение царили между колоннами, расположившимися вдоль платформы; слонявшиеся тут же люди не обращали на мусор никакого внимания. На противоположной стороне платформы Хейд разглядел плакат с изображением Девушки года из журнала «Пентхауз».

А еще он увидел человека, которого звали Лекс Бестони, как он узнает позднее.

В столь привлекательной инвалидной коляске сидел белый парень с курчавыми черными волосами, в синих джинсах, протертых на коленях. На него падала тень от указателя, на котором белой и красной краской было написано: Голова поезда. Когда инвалид представился ему, назвав себя Лекс Бестони, и протянул руку, Хейд решил, что он хочет ему в чем-то признаться.

Хейд вынул свою руку из кармана замшевой куртки и сжал ладонь Бестони.

— Меня зовут Фрэнк.

Оторванный лист журнала слетел с платформы на рельсы. На нем была изображена та самая цыпочка с телевидения, которая говорит «Не ругайте меня за мои волосы». Лицо цыпочки перевернулось, и она поцеловала рельсы. Хейд, пронаблюдавший это, спросил:

— Что это ты здесь так поздно?

Как будто он знал, что парню есть, куда пойти. Начало легкого необременительного разговора. Ладони Бестони были сухие и потрескавшиеся.

— Да идти некуда, — ответил Бестони, попытавшись улыбнуться.

— То же самое и со мной, — ответил Хейд. — Не хочешь рассказать, в чем дело? Если ты не похож на других, то тебе есть, что рассказать.

— Да у всех одна и та же поганая история, — сказал Бестони, пожав плечами, — у адвокатов и у бродяг, и у нас с тобой.

— Не забывай о Господе, — сказал Хейд, переместившись так, чтобы стать лицом к инвалиду. Коляска была совсем новая, выкрашенная в голубой цвет. Футах в двадцати от них группа парней лет восемнадцати-двадцати спускалась по неработающему эскалатору. Они прошли на платформу и встали за колоннами.

— Нет смысла читать мне проповеди, — устало сказал Бестони.

— Я не проповедник, — откровенно ответил Хейд.

Мужчина пожал плечами. Один из молодых людей, только что сошедших на платформу, включил кассетник. Зазвучали старенькие мелодии начала семидесятых.

— Да я просто прогуливаюсь туда-сюда, — объяснил Хейд, — Здорово замерз, захотелось немного согреться.

Бестони посмотрел в сторону парней с магнитофонам. Хейд перехватил его взгляд и сказал:

— Послушай, — он вытянул перед собой руки ладонями кверху, — я не собираюсь тебя грабить.

Бестони посмотрел на него без всякого любопытства или подозрения. Точно так же смотрел на Хейда Долежал возле отеля «Кэсс». В лице — одна только усталость.

— Знаешь, я заметил, что слишком много думаю, когда хожу по улицам, — признался Хейд. Что за черт, он всегда думает так, как велел Отец!

— Я тебя слушаю, дружище, — сказал Бестони, и дальше они заговорили спокойно, как старые друзья. От Севера к Югу и обратно неслись поезда, ребята с приемником все еще торчали на станции; Хейд сомневался, что эти парни тоже укрылись здесь потому, что на улицах думали слишком много. Скорее всего, они и в самом деле хотели ограбить Бестони и ждали только, когда же, наконец, уйдет Хейд.

Бестони рассказал, что ему сорок лет, что он несколько месяцев назад приехал из Детройта. Еще о том, как чертовски трудно было раздобыть это кресло. Хейд рассказал о себе, о том, какой пустой стала его жизнь после смерти дяди Винса. Хорошо еще, что он оставил ему деньги.

Лица поздних пассажиров метро изменились. У ночных странников, даже у тех, что в веселом подпитии возвращались из клубов по мере того, как до рассвета оставалось все меньше времени, лица вытягивались, как будто даже намек на приближение дневного света вновь возвращал на них те же самые скелетные гримасы едоков дерьма, которые преобладали на улицах Лупа днем.

С магнитофона теперь звучала песня группы Аэросмит «Сладкое чувство». Старая песенка яппи. Бестони вытащил из кармана пинту «Канадского Клуба». И, как повелось с незапамятных времен, спиртное побудило грешника покаяться.

Наклонившись вперед, Бестони поведал Хейду, как он оказался в инвалидном кресле. Женщина-полицейский по имени Койя в Ройял-Оук, штат Мичиган, подстрелила его, а все лишь за то, что он кое-кого пощекотал ножичком, ну, сам знаешь, как это бывает.

На это Хейд ответил, что сам-то не знает, как это бывает, но кое-кто ему уже исповедовался.

— Чего-чего? — спросил Бестони. Хейд ничего не ответил, потому что у него вдруг ужасно заболела голова.

Этот человек — порождение зла. Но он уже уплатил свою цену. И все же он злорадствует, вспоминая дни своей славы. Хейд помотал головой, не в силах понять, какой же голос из звучащих в ней принадлежит ему самому.

— Эй ты, с тобой все в порядке? — Бестони потянулся вперед, пытаясь ухватить рукой куртку Хейда. Движение вышло неловким, он промахнулся, и, к удивлению обоих, рука калеки по запястье вошла в туловище Хейда.

Так же мгновенно рука вылетела обратно. Хейд уже овладел собой, он понял, что Бестони — нераскаявшийся грешник и потому душа его отвергнута Отцом. Сам же Бестони в первое мгновение решил, что все происшедшее — обман зрения, игра теней.

И тут он ощутил дикую боль, отложенную, но ужасающую, как будто руку окунули в крутой кипяток.

Бестони открыл рот, чтобы закричать. Хейд схватился рукой за нижнюю челюсть калеки, и его пальцы погрузились прямо в лицевую кость.

На секунду Хейд отнял руку, чтобы подхватить пустую бутылку, которая иначе со звоном разбилась бы об пол. Лицо Бестони было совершенно белым, как и его глаза.

В это самое время на платформе звучала песня:

Кто-то громко икнул.

— Никто… — успел сказать Бестони, прежде чем часть собственного языка упала ему на колени, подобно кусочку глины.

Тут он быстро-быстро заморгал, и руки его зашевелились в попытках открыть застежки на кресле. Левая застежка сработала; правая, за которую он судорожно схватился рукой, хлопала как рыба, выброшенная на берег.

Хейд схватил его за плечи и втолкнул обратно в кресло, которое притиснулось к стене. Выступили сухожилия на запястьях, суставы побелели.

Тело Бестони тряслось мелкой дрожью, калека издал булькающий звук, глаза его выпучились. Лицо Бестони оставалось совершенно сухим, в то время как Хейд обливался потом под своей замшевой австралийской курткой.

Из-под век Бестони потекла розовая жидкость. Изо рта пошел дым.

— Во имя Отца, — произнес Хейд, и тут молодежь за колоннами врубила музыку на полную громкость.

Тяжелый форн бас-гитары обвивался вокруг двух мужчин, как вибрирующий туман. Затем зазвучали ударные, подкапываясь к внутренностям, как руки Болеутолителя.