Он наблюдал, как сидевшая в углу чета японцев пыталась дать заказ официанту, который предавался любимой забаве парижан – делал вид, что ни черта не понимает.

– Скошь, – говорил японец, подняв два пальца. – Скошь.

– Comment?[3]

– Скошь.

Официант пожал плечами. Японец взял меню и раскрыл, показывая на середину страницы.

– Скошь.

Официант снизошел заглянуть в меню и вздохнул.

– Non, – наконец произнес он. – Виски.

– Хай, хай. Скошь виски.

– Deux?[4]

Японец, улыбаясь, закивал, и официант, удовлетворенный тем, что доказал свое превосходство, лавируя между столиками, направился к бару.

Аперитив разжег аппетит. Он подумал о белых грибах, которые время от времени появлялись в меню «L’Ami Louis» – «Друга Луи». Он вдруг сообразил, что за весь день ни разу не вспомнил о работе и даже по приезде забыл позвонить Лиз. Франция уже пошла ему на пользу. Рассчитавшись, он направился к стоянке такси на другой стороне бульвара Сен-Жермен.

Такси высадило его рядом с узкой улицей Вербуа. Он на мгновение задержался у дверей ресторана. Слава богу, его не приукрасили и не облагородили. Толкнув дверь, он вошел в шум и духоту одного из последних знаменитых парижских бистро.

Внутреннее убранство оставалось таким, каким оно было в начале века, – облупившиеся стены цвета хорошо прожаренного жаркого, на полу истертая до бетонного основания кафельная плитка. Кроме фотографии старого хозяина, седоусого Антуана, да пары потемневших от времени зеркал, стены были голыми, если не считать протянувшейся во всю стену вешалки. За более чем полвека здесь мало что изменилось, и каждый раз, бывая здесь, он чувствовал, будто находится в обветшавшей столовой старого друга.

Мюра заказал столик рядом с допотопной дровяной печкой. Саймон приготовился ждать, разглядывая окружающую публику. Обычно здесь можно было видеть интересную смесь известности, богатства и дурной славы – кинозвезд и режиссеров, политиков, надеющихся быть узнанными, и государственных мужей, пытающихся оставаться инкогнито, молодых людей из состоятельных парижских семей, актрис с поклонниками, стареющих плейбоев и почти всегда группу робеющих новичков, не знающих, как себя держать в этой убогой обстановке.

В дверях появились две американские пары. Женщины не по сезону в дорогих мехах, мужчины в летних блейзерах. Саймон заметил на лицах женщин выражение тревоги, когда официант небрежно забрал и швырнул на вешалку стоящую несколько тысяч долларов натуральную шиншиллу.

– Клейтон, – спросила мужа одна из них, – ты уверен, что это именно то место?

– Это же бистро, милая. А ты чего ожидала? – ответил он, усаживая ее за стол.

К Саймону подошел официант с бутылкой мерсо. Аромат вина вызывал в памяти паутину, темные подвалы. Вино было охлаждено, но не сильно, чтобы не заглушить вкус. Попробовав, Саймон одобрительно кивнул. Официант наполнил бокал.

– C’est pas terrible, eh?[5]

В дверь забарабанили, и в ресторан ворвался запоздавший Мюра. Растрепанный, в измятом черном костюме и длинном розовом шарфе, на загорелом лице сверкают зубы и очки, волосы спадают на плечи – будто сбежал из шестидесятых годов. Непостижимо, как ему удавалось руководить парижской конторой, сохранять загар и вести сложную, требующую большой отдачи любовную жизнь. Они познакомились, когда Саймон купил в агентстве Мюра контрольный пакет акций, и с тех пор деловые отношения переросли в дружбу.

– Филипп! Рад тебя видеть.

– Саймон! Пришел пораньше. Нет? Тогда я опоздал. Merde![6] Думал, совещание никогда не кончится.

– Как ее зовут?

– У тебя извращенный ум, друг мой. Но я помню, что ты однажды мне сказал: «Не дури того, кто сам дурачит». – Мюра явно смаковал выражение. Ему нравилось употреблять грубые словечки, и он подхватывал их где только мог. – О’кей. Видишь ли, приходил клиент насчет рекламы йогурта. Женщина в известном возрасте и…

– …один разок для пользы агентства, – подхватил Саймон.

Мюра налил себе вина.

– Она заказала рекламную кампанию на весь следующий год. Мы выпили, чтобы отметить это событие, ну а потом… – Он пожал плечами.

– Не утомляй подробностями. Что будешь есть?

Изучая меню, они нечаянно подслушали разговор за столиком американцев.

– …и знаете, что в конце концов оказалось? Пупочная грыжа.

– Мне жареного цыпленка. Он выходит из больницы и возбуждает дело о преступной небрежности.

Саймон усмехнулся:

– По-моему, лучше слушать о твоих похождениях, нежели такое.

Он кивнул официанту, и они сделали заказ.

– Надолго в Париж? – спросил Мюра. – В субботу вечеринка. Гарантирую хорошеньких девушек. Никого из нашего бизнеса. Стоит побывать, – подмигнул он и попробовал на слух недавно услышанное выражение: – Маленько освежиться.

– Довольно заманчиво, – сказал Саймон. – Но не могу. Завтра утром дальше – еду на машине на несколько дней в Сен-Тропе.

Появился официант с шипящими в остром чесночном соусе жаренными в ракушках гребешками, паштетом из гусиной печенки, перед которым Саймон не мог устоять, и горкой тостов, нарезанных из вкусных французских батонов. На краю стола благоухала покрытая пылью бутылка бургундского. Саймон снял пиджак и огляделся. Все столики заняты, в зале привычный шум. Не умолкал смех – сюда приходили повеселиться. На диету наложен запрет, порции чудовищные. В «L’Ami Louis» приходили не затем, чтобы тихо посидеть за парой листиков салата.

– Сен-Тропе? – Мюра скорчил презрительную гримасу. – С ним кончено. Все побережье ни на что не годится, если только ты не собираешься играть в гольф в компании толстозадых парижан. Теперь все в руках «BCBG» – «Bon Chic Bon Genre»[7], и тебя оштрафуют, если не будешь в рубашке от Лакоста.

– Допустим, у тебя нет рубашки от Лакоста. Куда бы ты отправился?

Мюра последним кусочком тоста собрал соус с тарелки.

– Бывал когда-нибудь в Любероне? Это между Авиньоном и Экс-ан-Провансом. Тоже становится модным, особенно в августе, но там действительно отличные места – старые деревушки, горы, безлюдье, фантастическая игра света. В июне я провел там неделю с Натали. Было очень романтично, пока не приехал муж.

Официант убрал со стола. Саймон никогда не был в Любероне. Как и сотни тысяч других, он отправлялся прямо на Лазурный Берег, жарился там на пляже и возвращался домой. Удаленная от автострад часть Прованса оставалась неизведанной территорией, пролетающими мимо названиями на дорожных указателях.

– Как туда ехать?

– В Кавайоне свернешь с автострады в сторону Апта. Пустяки, двадцать минут езды. Расскажу, где мы останавливались с Натали, – уютное местечко, beaucoup de charme, отдельная терраса, где вы сможете загорать нагишом…

– Филипп, я еду один.

– Ну и что? Загорай нагишом один. А может быть, повезет. – Мюра наклонился к нему. – Однажды утром входит горничная убрать постель – смуглая провансальская красавица лет семнадцати, как налитое яблочко, с огромными карими глазами – и видит английского господина. Он на террасе tout nu, совершенно голый. Ей не устоять. Voilà! Лапки кверху.

Рассказ Мюра о спокойном, безмятежном отдыхе прервало появление заказанного на двоих огромного жареного фазана, обложенного тонкими хрустящими ломтиками pommes frites[8]. За американским столиком послышался испуганный голос – это подали курицу, заказанную одной из дам.

– Боже мой, это все мне?

Мюра налил красного вина и поднял бокал.

– Bonnes vacances[9], дружище. О Любероне я вполне серьезно – особенное местечко. Стоит посмотреть.

Крепкий жилистый человечек, которого все звали Жожо, уже давно стоял здесь. Облокотившись на теплый каменный парапет, он разглядывал медленно вращающееся, обросшее зеленью огромное водяное колесо. Позади колеса высилась пряничная громада «Кэсс д’Эпарнь», просящееся на открытки здание вычурных архитектурных форм с кадками жирной герани у входа, скорее похожее на виллу стригущего купоны миллионера, чем на здание банка. Говорили, что это самое красивое строение банка во всем Провансе, достойное украшение такого живописного городка, как Иль-сюр-Сорг. Жожо располагал сведениями, что банк можно взять. Есть вариант проникнуть внутрь. Закурив, он оглянулся, ища знакомое лицо в толпе утреннего воскресного базара.