Но вот в одну из пятниц, примерно через два месяца после нашей последней встречи, я получил по почте небольшой пакет. Когда я его раскрыл, то обнаружил внутри прямоугольный предмет, завернутый в подарочную бумагу. Там же лежал конверт. Я открыл его и прочитал:
«Дорогой Дэвид!
Разумеется, я должна была ответить на все твои звонки и все твои письма, но… Я здесь, в Чикаго, с Филиппом. Я с ним потому, что, во-первых, он сделал то, на чем я настаивала, — из того, что я прочла в газетах, я поняла: твоя карьера восстановлена. И еще я здесь потому, что, как ты, вероятно, знаешь, я ставлю фильм по твоему сценарию. И наконец, третья причина — Филипп умолял меня об этом. Как видишь, все проще простого. Понимаю, это звучит смешно, Филипп Флек, владелец двадцати миллиардов, кого-то о чем-то умоляет. Но это правда. Он умолял меня дать ему шанс. Он сказал, что не может даже думать о том, чтобы остаться без меня и ребенка, его ребенка. И он повторил клятву, которую повторяют из века в век: я изменюсь.
Зачем он это делает? Я не уверена, изменился ли он. Но знаешь, мы с ним снова разговариваем и спим в одной постели — это уже шаг к лучшему. И он вроде бы доволен перспективой стать отцом… хотя, естественно, фильм сейчас занимает главное место в его мыслях. Пока между нами все относительно прилично. Но я, конечно, не могу знать, как долго это продлится и не вернется ли он к своим извращенным идеям. Если вернется, тогда я дойду до края, откуда уже нет возврата.
И я знаю одно: ты поселился в моей голове и не хочешь оттуда убираться. Это и прекрасно, и… печально, но что поделаешь! Опять же я, отчаянный романтик, замужем за отчаянным неромантиком. Ну, допустим, я бы сбежала с тобой? И что? Отчаянный романтик связался бы с другим, еще более отчаянным романтиком? Нет, Дэвид, ничего не выйдет. Тем более что отчаянные романтики всегда стремятся к тому, чего у них нет. Но как только они это получат… Вот здесь мне бы хотелось поставить вопрос.
Возможно, именно поэтому я не нашла в себе сил перезвонить тебе или ответить на письма. Все это было бы такой крутой драмой. Но когда драме придет конец, что тогда? Станем ли мы смотреть друг на друга (как, по твоим словам, ты иногда смотрел на Салли) и думать: зачем все это было нужно? А может, мы бы стали жить счастливо. Это рискованная игра, и нам всегда хочется в нее сыграть… потому что мы нуждаемся в драмах, кризисе, чувстве опасности. Точно так же, как мы всегда боимся драм, кризиса, чувства опасности. Полагаю, это называется так: мы сами не знаем, чего хотим.
Так что часть меня хочет тебя. Но другая часть тебя боится. А тем временем я приняла решение: я остаюсь с мистером Флеком и надеюсь на лучшее. Потому что живот у меня уже солидно вырос, и я не хочу остаться одна в мире, когда он или она появится, и… я все еще люблю его или ее очень странного отца. И мне очень жаль, что это не твой ребенок, но он не твой — в жизни не все сходится по времени и…
Я полагаю, ты уловил мою путаную мысль.
Вот небольшой стишок нашего с тобой любимого поэта на ту же тему:
Блуждать внутри себя самой
Душа обречена
С поводырем — бродячим псом,
Как только ты закончишь читать это письмо, Дэвид, сделай мне одолжение. Не раздумывай над ним. Не представляй себе, как все могло бы быть. Просто вернись к работе.
С любовью, Марта».
Я не сразу последовал ее последнему указанию. Потому что сначала развернул присланный подарок и увидел перед собой раритетное издание стихов Эмили Дикинсон 1891 года, выпущенное издательством «Роберт Бротерс» в Бостоне. Я держал книгу в руках, изумляясь ее компактной элегантности, почтенной тяжести и ауре постоянства — хотя, как и все остальное, она тоже рано или поздно рассыплется в прах. Затем я поднял глаза и увидел свое отражение в темном экране своего компьютера: мужчина средних лет, которого обуревают страсти, вряд ли известные Эмили Дикинсон.
И тут мне кое-что вспомнилось: просьба Кейтлин, которую она высказала, когда мы виделись в прошлые выходные. Когда я укладывал ее спать в номере гостиницы, она попросила меня рассказать сказку. И не просто какую-нибудь, а «Три поросенка». Но с условием.
— Папа, — попросила она, — ты можешь рассказать мне сказку, чтобы там не было большого злого волка?
Я немного подумал, не зная, как выйти из положения.
— Давай попробую… Допустим, есть домик, сделанный из соломы, есть домик, сложенный из бревен, и есть домик, построенный из кирпичей. Что дальше? Ты полагаешь, они создадут ассоциацию жильцов? Прости, ласточка, но эта история никак не получается без злого волка.
Почему не получается? Потому что все истории — они про кризис. Мой. Ваш. Того вон типа, который сидит напротив вас в метро, когда вы это читаете. Как ни крути, любая история обязательно упирается в основополагающую правду. А правда такова: нам нужен кризис. Мы нуждаемся в беспокойстве, в боязни неудачи, в тоске по настоящей жизни, и мы всегда недовольны тем, что мы имеем. Кризис каким-то образом заставляет нас поверить в собственную значимость, что все не так, как видится в конкретный момент, что мы сможем побороть свою незначительность. Более того, кризис заставляет понять, что над нами всегда нависает тень Большого Злого Волка Опасность, которая скрывается за всем. Опасность, которую мы создаем себе сами.
Но кто, в конечном счете, является творцом нашего кризиса? Кто им управляет? Для некоторых это Бог. Для других — государство. Опять же, это может быть человек, которого вам бы хотелось обвинить во всех своих несчастьях: ваш муж, ваша мать, ваш босс… Или, возможно — только возможно, — это вы сами.
Именно на этот вопрос я никак не мог ответить, раздумывая над тем, что случилось со мной в последнее время. Да, был в этой истории плохой дядя — тот, кто меня подставил, раздавил, а затем снова собрал по кускам. И да, мне известно имя этого человека. Но — и это очень большое но — не мог ли им быть я сам?
Я снова взглянул на темный экран. На фоне чернильной темноты вырисовывалось мое лицо. Как силуэт призрака… И мне пришло в голову, что с того момента, как человек смог увидеть свое отражение, он начал ежедневно, как жвачку, пережевывать всякие мысли: какова моя роль во всем этом… какое это имеет значение?
Но у него не находилось ответа. Разве только то, что я не устаю повторять себе:
перестань раздумывать над этими невозможными вопросами…
забудь о бесполезности всего…
и не воображай, как все могло бы быть.
Продолжай жить. Потому что больше тебе нечего делать. Есть только одно лекарство — принимайся за работу!
