— Я только-только начал осмысливать связи между всем этим, — признался я. — Ваша легенда была очень уж хороша.

— «Легенда»! — буквально выплюнул Томас, и глаза его побелели от ярости. — Никакая это не легенда! Он оставался тем, кем всегда был, — сынком богатого семейства, привыкшим, что все пляшут под его дудку. Он и к иезуитам-то присоединился ради приключений, ради власти. Это была именно «легенда», и он с легкостью забыл о своей «миссии», как только представился случай!

Томас выразительно посмотрел на Софию, и Джером наконец-то слегка смутился.

— Впал во искушение, — пробормотал я, переводя взгляд с Джерома на Софию.

Так вот что означала интимная, с намеком, надпись в часослове, который ректор отыскал в матрасе своей строптивой дочери. «Дж» — не Дженкс, а Джером. И в субботу утром Роджер Мерсер ждал в саду Джерома, а встретил свою смерть.

— Роджер Мерсер уличил вас, — заговорил я, глядя прямо в бесстрашные глаза иезуита. Он смотрел спокойно и твердо, а у меня сердце леденело при мысли, что я стою в шаге от убийцы. — А я-то думал, что его убили из-за бумаг.

Глаза Джерома на миг расширились, он придвинулся ближе ко мне, и снисходительная приветливость, которую он напускал на себя, исчезла.

— Откуда вы знаете о бумагах? — спросил он, и впервые за время нашего разговора мне показалось, что в броне его появилась щель.

— Я их видел, — ответил я, стараясь держаться как можно спокойнее и увереннее, хотя мне было ох как не по себе.

— Где?

— В сундуке, в вашей комнате. Там, где вы их спрятали.

— В моей? — Он уставился на Томаса так, словно увидел его впервые. — Но ты же сказал…

— Роджер Мерсер застукал их как-то ночью в саду, — вмешался Томас; в голосе его звенело презрение. Правую руку он все еще прятал под плащ. — София забирала по ночам ключ из кабинета отца. Мерсер, сами понимаете, возмутился. Наутро он пришел к нам, весь кипя от ярости. Напомнил этому вот отцу Джерому, как много католиков в Оксфорде рискуют ради него жизнью, а потом заявил: он, мол, не станет принимать причастие из рук священника, живущего в смертном грехе, и не допустит, чтобы другие члены кружка пребывали в неведении. Сказал, что обязан донести старшинам ордена о поведении Джерома.

— Насколько мне известно, иезуиты не щадят тех, кто встает на их пути, — прокомментировал я, отступая из осторожности на шаг; но Джером смотрел не на меня, его зеленые глаза неподвижно уставились на Томаса. — Иезуиты убивают за свою веру или за то, что они называют верой, и вы — прекрасное доказательство тому.

— Я — доказательство?! — воскликнул Джером и коротко, хрипло расхохотался. — А, понятно, вы взвесили улики, Бруно, и пришли к выводу, что я и есть линкольнский убийца, ведь мне было что терять. Так?

— Роджер Мерсер угрожал сообщить, что вы нарушили обет целомудрия, — возразил я, хватаясь за факты, которые еще минуту назад казались столь очевидными. — Вам надо было заставить его молчать.

— Этого я не отрицаю. Я говорил Дженксу, что Мерсеру сообщили обо мне, что он усомнился во мне, и с этой стороны мне грозит опасность. Я рассчитывал, что Дженкс, по обыкновению, замолвит словечко и этого будет достаточно. Однако я допустил ошибку, роковую ошибку. — Он покачал головой, откинул с лица волосы. — Помните историю Томаса Беккета, Бруно, великого английского святого, архиепископа Кентерберийского? Говорят, король Генрих Второй в пылу гнева воскликнул: «Кто избавит меня от этого беспокойного попа?» Его приближенные слышали этот возглас. Но это просто вырвалось в гневе, это был риторический вопрос, если угодно, однако восприняли его как приказ. В итоге Беккета убили прямо у алтаря, а каяться пришлось королю. Вот в чем моя вина: я сказал что-то в том же духе о бедном Роджере Мерсере, а мой верный слуга, — он покосился на Томаса, и взгляд его был столь же презрителен, как и голос, — мой верный слуга истолковал мои слова по-своему.

— Вы не возражали, отец, — тихим голосом прервал его Томас. — Тогда вы были рады принять мою помощь.

Джером спокойно пожал плечами. Такого ничем не смутишь.

— Кто спорит? Избавиться от опасности и спасти Софию от бесчестья, которым грозил ей Роджер Мерсер, — это не могло быть неприятным. — Он снова обернулся ко мне и добавил: — Но раз уж вы назначили себя следователем по этому делу, Бруно, вы бы пригляделись повнимательнее к тому, что вы считаете уликами. Томас — игрок не хуже моего, он и вас, похоже, обвел вокруг пальца. С виду он труслив, как кролик, и туп в придачу, а на самом деле перехитрит самого дьявола.

На этот комплимент Томас ничего не возразил, лицо его стало непроницаемым.

— Он предложил мне решить все проблемы, — продолжал Джером. — Таковы были его подлинные слова: решить все проблемы. Я принял предложение, но сказал, что не хочу знать никаких подробностей, пока дело не будет сделано. Я понятия не имел, что он подговорил Наппера украсть собаку. Я шел в то утро с мессы, когда услышал шум в саду. Я сразу побежал за луком и только тогда увидел, какой изощренный спектакль разыграл мой слуга. — Джером брезгливо скривил рот.

— Но зачем? — обернулся я к Томасу, лихорадочно перебирая в уме все свои улики и выводы; не мог же я так ошибиться! — Зачем вы подстроили гибель Мерсера таким хитроумным способом? Вы ведь даже не могли быть уверены, что все удастся.

— Мученики! — Этот парень не говорил, а будто плевался. Слово «мученики», казалось, было ему особенно противно. — Они все одержимы идеей мученичества, хотят пострадать за свою веру — так, во всяком случае, они утверждают! Высшая слава и честь! — Голос его забирался все выше и отдавал уже безумием. — Мой отец тоже мечтает «стяжать венец мученичества». Что это за вера, доктор Бруно, которая побуждает человека предпочесть смерть жизни? А где же любовь? Где человеческая доброта?

Я мог бы возразить, что человек, натравивший на ближайшего друга своего отца голодного волкодава, не вправе рассуждать о человеческой доброте, но слова не шли с языка.

Томас указал дрожащей рукой на Софию и продолжал обличительную речь:

— Что это за люди? Добиться любви Софии, знать, что в ее утробе зреет новая жизнь…

— Томас! — вскрикнула София и сделала шаг вперед, но Джером удержал ее.

— Эта тварь! — заорал вдруг Томас, переходя от возвышенных обличений к ругани. — Эта тварь всем пренебрегает, он любит не ее, а топор палача! — Юноша ткнул в Джерома пальцем, рука его тряслась. — Так пусть они отведают мученичества, решил я, посмотрим, как им это понравится. Ректор читал проповедь о смерти святого Игнатия в зубах хищных зверей. Способ не хуже других — послать на это Роджера. — От странного, пронзительного смешка у меня кровь застыла в жилах. Да он с ума сошел, беспомощно подумал я. — Мой отец столько выстрадал из-за него! Ничего лучшего этот Мерсер не заслужил!

Воцарилось молчание; жестокие слова как будто все еще звучали. Все трое — София, Джером и я — смотрели на Томаса, онемев от ужаса.

— В колледже произошло убийство, началось следствие, все под подозрением. Моя «легенда», как вы ее называете, могла быть в любой момент разоблачена. Вы ведь этого добивались, друг мой? — очень тихо сказал Джером, поднимая голову и глядя в упор на Томаса, но тот лишь равнодушно таращился в ответ.

Я наблюдал за ними. Нервы были натянуты, как тетива лука. Трудно сказать, когда Томас казался мне более опасным — в те минуты, когда из него вдруг забила злость, или сейчас, когда он умолк и лишь молча смотрел на нас, будто кошка, готовящаяся к прыжку.

— И вы поспешили в комнату Мерсера, чтобы забрать бумаги, пока Томас не отыскал их? — В эту минуту мне было приятнее смотреть в глаза Джерома, чем в глаза Томаса.

Иезуит покачал головой:

— Я и понятия не имел, что он знает об этих бумагах. Когда Мерсер принялся угрожать мне, я сообразил, что не избавлюсь от опасности, даже если самого Мерсера не станет, пока эта корреспонденция — переписка Эдмунда Аллена с Реймсом по поводу моей миссии и булла Regnans in Excelsis — не окажется у меня в руках. Но я только начал обыскивать его комнату, как увидел вас в окно, вы шли через двор прямиком к башне. Пришлось прятаться на крыше, пока вы оставались в комнате. Так я и выяснил, что за дело привело вас на самом деле в университет. — Он многозначительно кивнул мне.