— Да-да, конечно, мне пора уже возвращаться в колледж. Доктор Бруно, если никто из нас не утонет на обратном пути, не могли бы мы вернуться к разговору вечером?
Я кивнул. Флорио прижал книги к груди, надвинул капюшон и, в последний раз бросив на меня многозначительный взгляд, вышел под дождь.
Дверь с грохотом захлопнулась, и я невольно вздрогнул: в мокрой одежде меня пробрал озноб от сквозняка, но еще холоднее сделалось под пристальным взглядом переплетчика: тот обернулся ко мне и, казалось, изучал мое лицо в дрожащем пламени свечей.
— Пойдемте, а то еще схватите лихорадку, и все решат, что это я вас сглазил, — сухо усмехнулся он и жестом пригласил меня пройти во внутреннюю дверь позади прилавка. — Здесь мы сможем поговорить свободно, доктор Бруно, а вы заодно немного обсушитесь. Я сейчас подогрею вино. — После этих слов он вытащил из-за пояса связку ключей и запер за нами дверь. Заметив на моем лице некоторый испуг, добавил: — Если желаете, я выпью первым. Хотя я думал, уж вы-то не верите в мои сатанинские чары.
На миг его пристальный взгляд смягчился, он слегка усмехнулся. Я, вопреки своим подозрениям и опасениям, улыбнулся в ответ и последовал за хозяином в заднюю комнату. Доверять ему, конечно, не стоило, но, хотя я и не верил в мистическую историю о черных ассизах, в Роуленде Дженксе действительно ощущалась некая гипнотическая сила, заставившая меня повиноваться ему. Однако наедине мы не остались: едва переступив порог, я уловил краем глаза какое-то движение. В первый момент я принял это за игру теней, но оказалось, у камина стоял доктор Уильям Бернард, по своему обыкновению скрестив руки на груди.
— Моя мастерская. Доктор Бернард. — Дженкс указал на доктора Бернарда таким жестом, как будто тот представлял собой лишь предмет обстановки.
Вдоль трех стен тянулись длинные скамьи с наваленными на них рукописями и книгами; некоторые были уже окончательно переплетены, другие лишь частично; куски кожи, пергамены и ткани ждали своего часа, распяленные на колодках.
Я заметил несколько очень древних фолиантов, восстановленных талантом реставратора и переплетчика, как феникс из пепла; им предстояла еще долгая жизнь. В углу напротив очага под прямым углом стояло два больших, окованных железом сундука с тяжелыми массивными замками.
— Вижу, многие члены колледжа Линкольна знают к вам дорогу, — сказал я Дженксу, ограничившись вежливым кивком Бернарду.
— Я переплетаю книги и торгую канцелярским товаром, доктор Бруно. Понятно, что ко мне заходят доктора университета.
— А мастер Годвин, библиотекарь Линкольна, тоже из числа ваших клиентов?
— Разумеется, — без запинки и не отводя от меня взгляда своих удивительных прозрачных глаз ответил Дженкс. — Мне частенько приходится реставрировать книги из его собрания.
— А Джеймс Ковердейл?
Дженкс обменялся взглядом с Бернардом.
— Ах да, бедный доктор Ковердейл. Уильям только что рассказал мне, что Джеймс погиб от рук грабителей. Подумать только, такие преступления в Оксфорде! — Прижав руку к груди, Дженкс горестно покачал головой, но мне почему-то показалось, что он надо мной насмехается.
Мне бы очень хотелось выяснить, что помимо книг связывало его с Годвином и Ковердейлом, но под неприязненным взглядом Бернарда задавать вопросы было невозможно.
— Вот душераздирающее зрелище, доктор Бруно, — сказал Дженкс, взял с ближайшей скамьи небольшой том и дал мне.
Это оказался маленький часослов, изданный во французском вкусе начала века, несомненно дорогая вещь. На первых же страницах я обнаружил яркие иллюстрации; каждая по периметру была украшена искусным растительным орнаментом.
— Смотрите. — Дженкс забрал у меня книгу из рук и открыл в том месте, где текст и рисунок на противоположной странице были варварски изуродованы.
Очевидно было, что их пытались вырезать тупым ножом, даже, скорее, выдрать из книги. Иллюстрация мало пострадала, можно было разглядеть коленопреклоненного Фому Бекета, которого четверо рыцарей убивали перед алтарем; но лицо мученика было вырезано, а молитва полностью стерта.
— Отвратительно! — сказал Дженкс. — Король Генрих издал свой эдикт полвека тому назад, но мне в руки все еще попадают такие изуродованные книги, с вырезанными ликами и стертыми молитвами. Если я сумею восстановить эту бедняжку, за нее дадут хорошую цену во Франции. Это славная французская работа, сами видите. Смерть Христова! Ненавижу, когда книги так вот уродуют по приказу короля-еретика, отца такой же еретички, как он сам, да еще и бастарда к тому же! — Он хищно оскалился, выставив напоказ почти черные зубы, при этом нежно поглаживая книгу своими длинными белыми пальцами, как будто утешая. Признаться, такая чувствительность не сделала Дженкса привлекательнее в моих глазах.
— Вы донесете о моих мятежных словах, доктор Бруно? — Он растянул тонкие губы в улыбке, не сводя с меня глаз. — Впрочем, второй раз уши мне все равно не отрежут.
— Я никогда ни на кого не доношу, кто бы что ни говорил, — спокойно отвечал я, глядя ему прямо в глаза и давая понять, что не боюсь его. — Я приехал в вашу страну, чтобы свободно говорить и писать, что думаю, и полагаю, что на такую же свободу здесь имеет право каждый гражданин.
— Писать свободно — о чем? — Бернард отлепился от стены у камина, расцепил сложенные на груди руки, и его белесые глаза уставились на меня.
— Обо всем, о чем пожелаю, — ответил я, обернувшись к нему. — Так я понимаю свободу.
Дженкс бережно положил часослов на верстак, заваленный инструментами, потребными для переплетных и реставрационных работ. Я следил за тем, как он аккуратно раскладывает свои инструменты, и мне вдруг пришло в голову: а горло-то вполне можно перерезать не бритвой, а острым переплетным ножом.
— Много ли книг вы отправляете на континент? — спросил я, указывая на часослов и стараясь говорить как можно небрежнее.
Однако от внимания Дженкса, видимо, ничто не ускользало: он быстро глянул на меня, потом снова на доктора Бернарда.
— Порой в руки мне попадают книги, за которые в этой стране человек может угодить в тюрьму, а то и куда-нибудь похуже, — отвечал он задумчиво. — Для таких книг я нахожу покупателей за морем. Но, по правде говоря, у меня нет недостатка в клиентах из Оксфорда и Лондона — людей вроде вас, которые не признают запрета на чтение книг, поскольку считают, что Господь дал нам разум и способность мыслить, чтобы самим оценивать прочитанное. Такие люди готовы рисковать ради знания. — Коротко усмехнувшись, он в очередной раз обменялся взглядом с Бернардом. — Доктор Бернард сообщил мне, Бруно, что вы интересуетесь редкими книгами, особенно такими, которые считаются безвозвратно утраченными.
Бернард как прилепился к стене у огня, так и стоял там неподвижно, лишь слегка усмехаясь. Понятно, подумал я, ведь Бернард был библиотекарем в колледже Линкольна во время великой чистки оксфордских хранилищ, когда власть пыталась истребить еретические книги — точно так же, как пытался это сделать мой настоятель в Сан-Доменико.
— Вижу, вы хотите что-то спросить, доктор Бруно, — усмехнулся Дженкс.
— Книги, изъятые из университетских библиотек, тоже попадали вам в руки?
— Многие. — Дженкс снова посмотрел на Бернарда, потом склонился над своим верстаком. — Многие библиотекари сами сжигали еретические тексты в угоду инспекторам, но те, кто понимал их ценность, отдавали мне, чтобы они не пропали для потомства.
Я тоже взглянул на Бернарда; тот оставался неподвижен.
— А то, что было изъято из Линкольна в пору большой чистки, тоже попало к вам?
— Я помню каждую книгу, прошедшую через мои руки, доктор Бруно. Вижу, вы сомневаетесь, однако, уверяю вас, это не похвальба. И когда я говорил синьору Флорио, что могу добыть любую книгу за соответствующую цену, это опять-таки было правдой. — Взгляд его со странным голодным блеском устремился к кошельку на моем поясе, а я поспешил прикрыть его рукой — как человек, оказавшись вдруг голым, в растерянности прикрывает промежность. — Вы имели в виду какую-нибудь конкретную книгу?
