Казначей замолчал, упершись руками в бока, — попробуй, мол, опровергни его стройную версию, это тебе не Землю вокруг Солнца запустить.

— И этот вор не поленился нарисовать какой-то знак кровью убитого им человека? — Под наглым взглядом казначея я не опустил глаз. — Кстати, ни одна дверь не взломана, а вы сами говорили, что утром обе двери — хранилища и наружная — были заперты. У кого мог быть ключ от хранилища?

— У нас троих. — Жестом Слайхерст указал на себя, ректора и кровавый труп в углу. — У каждого из нас был ключ от двери хранилища, но на больших сундуках три разных замка. Только мы трое, собравшись вместе, можем открыть их. Мы так и зовем их: трехключевые сундуки. В них хранится казна колледжа. Один я могу открыть лишь сундуки с книгами и с бумагами.

— Мера предосторожности от хищений, — пояснил ректор.

— Значит, доктор Ковердейл сам открыл дверь и впустил убийцу, — подытожил я. — Затем тот вышел, заперев за собой дверь ключом убитого.

— Наверное, убийца, угрожая ножом, заставил его открыть дверь, — предположил Слайхерст.

— Но какой смысл вторгаться в хранилище, если сундуки грабитель открыть не мог?

— А он, наверное, не знал, что понадобятся другие ключи, — подхватил Слайхерст. — Грабитель обозлился и поэтому убил его. Да-да, в этом все дело!

Что ж ему так не терпится опровергнуть мою версию о связи смерти Мерсера и смерти Ковердейла? Неужели только потому, что я, чужак-итальянец, ни в коем случае не могу быть прав? Или все-таки Слайхерсту хочется сбить нас со следа? Ведь, в конце-то концов, ключ от хранилища был у него и у ректора.

— А из вас двоих кто и когда был здесь последним? — спросил я.

Слайхерст тревожно оглянулся на ректора, но тот погрузился в печальные мысли и по-прежнему прятал лицо в ладонях, чтобы не смотреть на труп.

— При всем уважении к вам, доктор Бруно, разве вы назначены расследовать это преступление? Вы уже допрашиваете нас, словно судья.

— Да ответьте же ему, Уолтер, он пытается помочь, — устало выговорил ректор, и его благожелательность приятно удивила меня. — Я здесь не был со вторника, когда мы приготовили деньги и документы для нашего поверенного. Это ведь был вторник, верно, Уолтер?

— Да, тогда мы в последний раз собрались здесь втроем. — Слайхерст метнул на меня взгляд, полный ненависти. — Лично я приходил сюда в последний раз вечером в субботу, перед диспутом: Джеймс впустил меня, я собрал необходимые документы по нашим имениям в Эйлсбери, а также взял деньги на дорожные расходы. В воскресенье рано утром я отправился в путь, и никак не мог оказаться в хранилище вплоть до моего возвращения, свидетелями которого вы были. Полагаю, такого ответа довольно? — сверкнул он на меня глазами.

— Это не мне решать, — уклонился я. — В котором часу в субботу вы приходили за бумагами?

— Сказано вам, перед самым диспутом! Стало быть, около половины пятого. Я хотел заранее все подготовить для поездки, поскольку ужин в Крист-Черч мог затянуться, а я не хотел беспокоить Джеймса ночью. — Произнеся имя покойного, он невольно глянул в его сторону и тут же опустил голову.

Я вернулся к утыканному стрелами телу и вновь осмотрел его со всех сторон, потрогал пальцем кровавое пятно на рубашке.

— Вполне возможно, что тело находится здесь с вечера субботы, — сказал я. — Кровь засохла, окоченение полностью завершилось, труп уже начинает разлагаться. Будь сегодня теплее, мы бы, вероятно, задохнулись здесь. Но вот что мне припомнилось: ведь доктора Ковердейла кто-то вызвал прямо в разгар диспута. Один из студентов прибежал за ним с каким-то срочным известием. Возможно, таким образом его и заманили, чтобы убить.

— В самом деле, он не явился в тот вечер на ужин в честь пфальцграфа, — пробормотал ректор. — Меня еще это удивило, ведь он ждал этого. Джеймс любит общаться с влиятельными людьми. Любил! — поспешно оговорился и печально покачал головой. — Боже мой! — это был крик искренней скорби, хотя, как мне показалось, не смертью коллеги она была вызвана. Следующие его слова подтвердили мое предположение: — Вы правы, доктор Бруно, эту смерть замолчать невозможно. Будет расследование, придется вызвать коронера, судью… Наш колледж погиб! Благотворители не захотят оказывать поддержку тому месту, где совершены преступления, не захотят, чтобы их известные имена были связаны с этим. Они отберут у нас пожертвования и отдадут их другим университетам, не запятнанным злодеяниями. Поистине, это дьявольская работа! Кто еще решился бы на такое кощунство — пародировать мученичество первых христиан! — И вновь ректор уронил голову на руки; мне даже почудилось, будто он сейчас зарыдает.

— Во всяком случае, это работа того, кто умеет владеть большим луком. Хотя, вероятно, с такого расстояния даже я угодил бы в неподвижную мишень, привязанную к стене, так что нет надобности искать опытного лучника. Видно, убийца достаточно хитер и обставил все так, чтобы навести наши подозрения на кого-то другого.

— Книга Фокса и пародия на мученичество — это все ваши теории, доктор Бруно, — заявил ректор.

— Эту теорию мне кто-то подсказал, — напомнил ему я.

— Вот именно! Вам подсунули страничку, вырезанную из Фокса. И это, — жестом он указал в угол, на покойника, — это было проделано для ваших глаз, в расчете на то, что вы увидите связь. — Он смотрел на меня с таким ужасом, словно это я своими теориями навлек на беднягу Джеймса злую участь.

— Как мог убийца предвидеть, что я окажусь на месте преступления одним из первых и сделаю подобные выводы? — возразил я. — Скорее ему нужно было, чтобы именно вы на этот раз уж наверняка связали эту смерть со смертью Роджера.

— Значит, вы полагаете, в обоих случаях действовал один и тот же человек? — Ректор с тревогой уставился на меня.

— У Норриса есть бритва, — вмешался Слайхерст. — Каждое утро скоблит себя.

Я невольно погладил отросшую бородку.

— И бритва, и лук. Кто-то очень хочет навести подозрения на Габриеля, — это-то уж, во всяком случае, очевидно.

— Вы думаете, это не его рук дело? — Ректор смотрел на меня с какой-то детской доверчивостью.

— Я мало знаю его, но мне представляется маловероятным, чтобы он замыслил столь непростое, театрально обставленное преступление, и, главное, оставил оружие — прямую улику против самого себя. Да и какой у него может быть мотив?

— Джеймс ненавидел коммонеров, все время выступал против них. Да вы и сами слышали это за ужином у ректора, — подсказал Слайхерст.

— Маловато для убийства, — возразил я. — Скорее уж кто-то, ненавидящий коммонеров, решил убить разом двух зайцев, или двух птиц одним камнем, как выражаетесь вы, англичане, — разделаться с доктором Ковердейлом и подставить Норриса. На лестнице остались отпечатки чьих-то ног, и, будь у нас больше света, я мог бы их осмотреть. Но на дворе дождь, вероятно, все равно все следы смыты.

— Уолтер, сходите вниз и попросите у Коббета фонарь, — распорядился Андерхилл. — Доктор Бруно прав: надо как следует осмотреть комнату, прежде чем мы сможем сделать какие-то выводы, а здесь темно. И захватите кувшин воды, — добавил он. — Надо смыть этот рисунок со стены, чтобы коронер его не увидел.

Слайхерст в изумлении широко раскрыл глаза.

— Это же одна из улик, ректор! Этот рисунок что-то означает, мы не вправе…

— Так я велю, Уолтер. Извольте выполнять мои приказы.

Слайхерст в бессильной ярости переводил взгляд с ректора на меня и обратно: надо же, ему приказывают, как какому-то слуге. Однако не подчиниться он не мог. Развернувшись на пятках, казначей тяжело зашагал вниз по лестнице.

— Доктор Бруно! — Ректор с трудом поднялся на ноги и тут же ухватил меня за обе руки. Куда девалась его самоуверенность, даже величие! Старый, напуганный человек стоял передо мной, и я не мог не пожалеть его: да, второе убийство непременно вызовет скандал. — Вы угадали все с самого начала, а я был слеп, я отмел вашу теорию насчет Фокса, она показалась мне надуманной и нелепой, и к тому же легче было согласиться с другими, чтобы уберечь колледж. Все, и Джеймс один из первых, назвали смерть Роджера несчастным случаем. Но я вынужден смиренно признать вашу правоту: какой-то безумец убивает наших коллег и разыгрывает при этом чудовищную, кощунственную пародию на мученичество первых христиан. Если бы мы с Джеймсом не отвергли вашу теорию, возможно, он был бы теперь жив.