Во дворе зазвонил колокол, созывая студентов в часовню. Сейчас там ректор уж постарается внушить всем, будто не было никакого преступления. Интересно, вдруг подумал я, сбудется ли теперь мечта Джеймса Ковердейла стать заместителем ректора? Эта мысль буквально пронзила меня. Ректор спрашивал — просто так, не рассчитывая на ответ, — мол, неужели кто-то желал причинить зло Роджеру? А я ответил, что мне ничего об этом не известно. Но теперь я вспомнил: даже я, совершенно здесь посторонний, не пробывший и дня в колледже, успел наткнуться на двух человек, ненавидевших покойного. Так, может, их было больше? Может, кто-то вымогал у него деньги, а потом убил?

Роджер показался мне человеком теплым и искренним, но его участие в процессе Эдмунда Аллена многих отвратило от него, и кто-то мог затаить смертельную вражду. Но если так, зачем эту вражду так долго скрывать? Зачем надо было ждать высокого визита, чтобы отомстить? Разве что…

От этой новой мысли меня отвлекла возникшая вдруг как бы ниоткуда фигура. Кто-то бежал ко мне со стороны колледжа, петляя между деревьями. Я шагнул навстречу, надеясь, что это коронер спешит сменить меня с дежурства, но, к своему изумлению, узнал Софию. На ней было тонкое голубое платье и платок на плечах, волосы свободно развевались за спиной. Увидев меня, она замерла и посмотрела на меня с таким же удивлением, как я на нее.

— Доктор Бруно! Что вы здесь делаете?

— Жду вашего отца, — ответил я и подвинулся так, чтобы хоть отчасти скрыть от нее ужасный вид двух трупов.

— Говорят, Габриель Норрис застрел какого-то чужака в саду, — заговорила она, и ее лицо вспыхнуло. — Его тело все еще здесь? — Она оглядывалась по сторонам и заламывала в волнении руки точь-в-точь как ее отец.

— Не совсем так, — ответил я, усмехнувшись: как ректор ни старайся, а слухи уже не остановить. — Вы еще не говорили с отцом?

— Он в часовне на заутрене. Новость я узнала от двух студентов, опоздавших на службу, — пояснила она, заглядывая через мое плечо туда, где, полускрытые в густой траве, лежали тела человека и собаки. — Мы, конечно, слышали под окнами крики, но мне и в голову не приходило… Это вор там лежит? — Ей во что бы то ни стало хотелось посмотреть, но я упорно стоял у нее на пути.

— Прошу вас, мисс Андерхилл, отойдите. Это зрелище не для ваших глаз.

Закинув голову, девушка вызывающе посмотрела на меня.

— Мне уже приходилось видеть покойников, доктор Бруно. Я видела, как мой родной брат лежал со сломанной шеей, так что не стоит оберегать меня, как девочку, которая не бывала нигде, кроме собственной гостиной.

— Я не стал бы скрывать от вас покойника, но это все намного страшнее, — упирался я и даже руки расставил, как будто мог ими загородить трупы. — Нет, конечно, это не хуже, чем смерть родного брата, я не это хотел сказать, но там лежит кровавый, изувеченный труп, зрелище не для женщины, поверьте мне, мисс Андерхилл.

Она презрительно фыркнула и уперла руки в бока.

— Мужчины считают нас неженками. Нам уж и на кровь поглядеть нельзя! Да у нас каждый месяц кровотечения! Мы рожаем детей в крови и слизи! Думаете, мы рожаем, зажмурившись, чтобы это зрелище не оскорбило наших нежных чувств? Право, доктор Бруно, любая женщина может смотреть на кровь столь же хладнокровно, как старый солдат, так что нечего оберегать нас! И не надо обращаться со мной так, будто я хрустальная!

В ее аргументах была и убежденность, и правда, но мне было поручено оберегать мертвого Роджера от любопытных глаз, а потому я сделал еще один шаг вперед и остановился прямо перед девушкой, так близко, что мог коснуться ее рукой. Ростом она была почти с меня, и это тоже почему-то смущало.

— Я вовсе не считаю вас хрустальной, мисс Андерхилл, боже упаси! И все же я вынужден просить вас удалиться, ибо тело жестоко изувечено. Как бы ни были вы крепки духом, смотреть на это не стоит.

Девушка еще с минуту постояла, затем вынуждена была отступить.

— Что же на самом деле произошло? — с тревогой спросила она.

— Бродячий пес растерзал человека. Норрис убил его.

— Собака? В нашем саду? Постойте… — Она покачала головой, как будто начала задавать вопросы не с того конца и хотела упорядочить собственные мысли. — Какого человека?

— Роджера Мерсера.

— О нет, нет, — простонала она, хватаясь за грудь. — Нет!

Глаза ее широко распахнулись, взгляд вдруг как-то остекленел, и девушка начала медленно оседать наземь. Лицо ее так побледнело, что я испугался, что София либо упадет в обморок, либо у нее начнется истерика. Но она лишь стонала, повторяя: — О нет… Господи, только не это!..

Я присел возле нее, осторожно положил руку ей на плечо.

— Мне очень жаль. Вы были к нему привязаны?

София бросила на меня мимолетный взгляд, как будто что-то в моих словах озадачило ее, потом кивнула.

— Да, да, конечно. Это же мой дом, члены колледжа стали для меня семьей за последние шесть лет, — дрожащим голосом выговорила она. — Не могу поверить, чтобы такое могло произойти в нашем колледже, прямо у нас под окнами. Бедный, бедный Роджер. — Она ухитрилась заглянуть через мое плечо и содрогнулась. — Если только… — Голос ее сорвался.

— Если только?.. — повторил я.

Но София молча покачала головой и вновь принялась озираться по сторонам.

— А где же мастер Норрис?

— Ваш отец отправил его переодеваться. Он был одет неподобающим образом.

Девушка тихонько рассмеялась, а я ни с того ни с сего почувствовал укол ревности. Неужто она неравнодушна к этому красавчику-стрелку?

— Но собака? — задумчиво проговорила она, словно размышляя вслух. — Собака-то откуда взялась?

— Должно быть, калитку забыли запереть на ночь, и бродячий пес забрел в сад. Он так изголодался, что мог наброситься на кого угодно, — как можно спокойнее пояснил я.

София недоверчиво прищурилась:

— Нет. Калитку никогда не оставляют открытой. Отец безумно боится, как бы в сад ночью не проникли бродяги или воры или студенты не затащили в кусты каких-нибудь судомоек. Нет, он сам каждый вечер в десять часов, перед отходом ко сну, проверяет замок. Он не мог забыть про калитку, как не забывает свою работу или молитвы. Это просто невозможно.

— Наверное, вчера он передоверил эту обязанность привратнику, поскольку сам занимался ужином и гостями, — сказал я, прекрасно понимая, насколько глупо это предположение. Зачем мне отстаивать эту совершенно нелепую ложь? Куда правильнее было бы подумать над подозрениями Софии. — Впрочем, насколько я знаю, привратник — старый пьяница, человек ненадежный.

София глянула на меня так, словно окончательно разочаровалась во мне.

— Коббет стар и выпить любит, но он служит в нашем колледже с молодости, и, если бы отец поручил ему такое дело, он бы скорее умер, чем подвел его. Вы говорите о нем высокомерно потому лишь, что он всего-навсего слуга. Но Коббет — славный старик, и не следует так к нему относиться.

— Прошу прощения, мистрис Андерхилл, — виновато выговорил я. — Я вовсе не хотел…

— Зовите меня лучше София. Когда я слышу обращение «мистрис Андерхилл», мне кажется, что речь идет о моей матери.

— Вашу мать не разбудил этот шум?

— Не знаю, — вздохнула София. — Она не вставала. Она целые дни проводит в постели.

— Тяжкое бремя скорби легло на ее плечи, когда погиб ваш брат, — мягко сказал я.

— Все мы несем тяжкое бремя скорби, — огрызнулась София, и ее глаза вновь полыхнули. — Но если каждый будет прятать голову под одеяло и делать вид, будто солнце перестало вставать и заходить, семья распадется. Кстати: что вам известно о смерти моего брата?

— Вчера вечером ваш отец кратко упомянул об этом несчастье. Тяжкая потеря для вас.

— Похоронить единственного брата — тяжкая потеря для любого, — уже не так агрессивно отозвалась она. — Но для меня в особенности, потому что при нем мне жилось свободнее: Джон заступался за меня, я разделяла его мысли, он обращался со мной как с равной. Потеряв его, я вынуждена вести себя как леди, а мне это не по нраву, вовсе не по нраву.