Вице-канцлер университета выступил вперед. Низко поклонившись и поцеловав сперва украшенную перстнями руку пфальцграфа, а затем руку Сидни, он представился нам. Хотя при виде наших синяков и порванной одежды глаза его расширились от изумления, он благоразумно промолчал и не задал никаких вопросов.

Он пообещал разместить высоких гостей в колледже Церкви Христовой, самом большом и пользовавшемся особым покровительством королевы. Это было тем более уместно, что Сидни заканчивал этот самый колледж и, так сказать, возвращался к себе домой.

Мне же предстояло жить отдельно. Круглолицый, лысоватый господин выступил вперед и на английский манер протянул мне руку, стоически не замечая потока воды, хлынувшего ему на лицо с широких полей шляпы.

— Доктор Бруно, я — Джон Андерхилл, ректор колледжа Линкольна. Приветствую вас в Оксфорде и прошу оказать нам честь и поселиться в нашем колледже.

— От души благодарю вас.

— Мы с вами завтра вечером сразимся на диспуте. В школе богословия мы станем противниками, но до тех пор, надеюсь, будем друзьями. — Улыбка расцвела на его губах, но тут же увяла.

Итак, это был мой оппонент Аристотелевой школы. Суетливый человечек. Его приветливость не показалась мне искренней, но следовало произвести хорошее впечатление на оксфордцев, так что я ответил широкой улыбкой и пожал протянутую руку.

— И я надеюсь, доктор Андерхилл.

Мы вошли в город через небольшую калитку в высокой стене, окружавшей центральную его часть. Только лишь мы оказались в городе, заиграл оркестрик. Музыканты так и наяривали, отважно позабыв про ветер и дождь. Пфальцграф слегка приободрился и помахал рукой, — довольно вяло и не слишком приветливо, — когда мы проезжали по главной улице мимо ряда деревянных домиков. Ближе к центру города эти домишки все чаще уступали место каменным, богато украшенным фасадам того или иного колледжа.

Перед зданиями из светлого камня толпились студенты, дрожавшие от холода и сырости в своих парадных мантиях. Они жались под навесы крыш и оттуда приветствовали нас; рядом с ними кланялись и махали руками профессора и почетные горожане.

Мы остановились у поворота в узкую улочку, уходившую на север. Тут мне сказали, что мои спутники поедут дальше, а я остаюсь с ректором.

Молодой грум взял моего коня под уздцы, чтобы отвести его в ректорскую конюшню, а я подошел к Сидни. Тот наклонился и крепко ухватил меня за руку.

— Завтра я приду на твое торжество, Бруно, — с улыбкой пообещал он. — Не отвлекайся, не давай сбить себя, но за ужином все же вспомни обо мне и посочувствуй. — Кивком он указал на пфальцграфа, который громко жаловался одному из представителей университета: мол, седло натерло ему промежность.

Я рад был от него избавиться, хотя и жалел о разлуке с моим другом. И все же в тот вечер мне хотелось лишь одного: как можно скорее удалиться в свою комнату, чтобы основательно приготовиться к публичному диспуту. Я понимал, что этим вечером товарищ из меня скверный, но когда выступлю на диспуте, и, главное, выступлю хорошо, вот тогда смогу отдохнуть и насладиться дружеской компанией в столовом зале колледжа. А уж потом займусь другой, главной своей задачей — поисками книги.

Ректор стоически ждал меня и улыбался, хотя мантия его промокла насквозь. Я затянул потуже воротник своего плаща, поскольку нам пришлось пробираться между близко стоявших домов, с которых непрерывными потоками низвергалась вода. Скоро стена слева от нас закончилась невысокой прямоугольной башней из того же сливочно-желтого камня, что и все остальные строения. Ректор толкнул небольшую деревянную дверь и придержал ее, пропуская вперед меня и слугу, тащившего поклажу.

— Боюсь, доктор Бруно, кинжал вам придется оставить здесь, — извиняющимся голосом проговорил он, поглядывая на украшавшие мой пояс ножны. — Устав Оксфорда запрещает проносить оружие на территорию университета. Мы обязаны заботиться не только о разуме и душах, но и о бренных телах наших юношей. Не беспокойтесь, ваш кинжал мы сбережем в целости и сохранности. — Он принужденно засмеялся, следя за тем, как я нехотя отстегиваю подарок Паоло.

Пройдя в арку в башне, мы вышли на квадратный дворик, аккуратно вымощенный каменными плитами. Напротив возвышалось похожее на крепость здание с высокими створчатыми окнами. Я сразу догадался, что это и было главное здание колледжа. Старый камень оброс плющом.

Ректор снял размокшую шляпу и провел рукой по сияющей лысине.

— Вы уж извините мой внешний вид, доктор Бруно. Внезапное возвращение зимы застало нас всех врасплох. Мы-то думали, вот-вот лето настанет, но такова уж непостоянная английская погода. Должно быть, вы тоскуете по ясному голубому небу своей отчизны.

— Порой да, хотя климат Северной Европы больше соответствует моему темпераменту, — ответил я.

— Вот как? Вы склонны к меланхолии?

— Как и все, доктор Андерхилл, я представляю собой смесь противоположных элементов, поровну земли и огня, отчасти меланхолик, отчасти холерик. Но ясное небо и теплый климат чересчур горячат кровь, не правда ли? Мне легче работается, когда я не испытываю соблазнов.

Андерхилл кивнул без особой уверенности. Похоже, его кровь давно уже ничто не горячило.

— Вы правы, летом студентов не усадишь за учебу. Итак, для вас приготовили комнату в южном крыле, возле моих покоев. — Взмахом руки он указал на ближайшие к главному зданию створчатые окна пристройки. — А напротив, на той стороне двора, вас ждет прекрасная библиотека, и вы можете пользоваться ею в любое удобное для вас время.

— У вас много книг? — поинтересовался я, стряхивая с плаща воду.

— Одна из лучших библиотек в университете, — ответствовал он, раздувшись от гордости; впрочем, это хвастовство, по мне, было извинительно, ибо мой собеседник похвалялся не собой, но своими книгами. — По большей части богословие и схоластика, но племянник нашего основателя, декан Флеминг, завещал колледжу прекрасное собрание художественных и классических текстов, многие из которых он переписал собственноручно. Он учился в Италии и в конце прошлого столетия привез к нам множество старинных рукописей из разных уголков Европы.

— Вот как? Буду счастлив осмотреть вашу библиотеку, — сказал я, чувствуя, как быстрее забилось сердце. — Не знаете ли вы, посещал ли декан Флеминг также Флоренцию? Где-нибудь в тысяча четыреста шестидесятом году или чуть позднее?

Ректор слегка пожал плечами:

— Несомненно, посещал. На множестве книг нашей библиотеки стоит экслибрис знаменитого флорентийского книготорговца Веспасиано да Битиччи. Как вам, полагаю, известно, он закупал книги для самого Козимо Медичи. Вас интересует именно этот период?

Я глубоко вздохнул и нарочито равнодушно улыбнулся.

— Любой итальянец бредит библиотекой Медичи. В ту пору Козимо рассылал гонцов по всей Европе, добирался и до Византии в поисках неизвестных текстов, чтобы пополнить свое собрание. Как-то в Париже я беседовал с потомком Веспасиано, — добавил я все тем же делано безразличным тоном, — и мне было бы весьма интересно полюбоваться редкостями, которые Флеминг привез с собой из Флоренции в Оксфорд, если вы не возражаете, конечно.

Померещилось мне, или что-то в моих словах обеспокоило достойного ректора?

— Попросите мастера Годвина, библиотекаря, показать вам это собрание. Уверен, он рад будет поделиться своими знаниями. Но сейчас вам нужно поскорее переодеться и поужинать. А если перед ужином вы желаете побриться, — ректор кинул неодобрительный взгляд на мои волосы и бородку, — так у нас в колледже имеется свой цирюльник. Привратник скажет вам, где его найти. Обычно я и другие профессора обедаем в общей столовой вместе со студентами, однако там бывает чересчур шумно, и вы, в первый ваш университетский вечер, предпочтете, вероятно, более спокойную обстановку. Вот почему я хотел бы иметь честь пригласить вас отужинать с моей семьей и несколькими гостями у меня дома.

— У вас есть семья? — удивился я. — Вы не соблюдаете обет безбрачия?