Хирохито и Титибу вели дневники, до сих пор хранящиеся императорским двором за семью печатями, поэтому нам мало что известно об их личных взглядах и чувствах. Все, что мы имеем, — опосредованные свидетельства и воспоминания советников, приятелей, сторонних наблюдателей. Пожалуй, единственное, что у нас есть, так сказать, из первых уст, — опубликованные в начале 1990-х гг., выдержанные в строгом стиле мемуары супруги принца Титибу. В случае с принцем Такамацу дело обстоит иначе. В 1990-х гг. в одном из складских помещений обнаружили некоторые из его дневников, а вдова Такамацу опубликовала их на японском языке, несмотря на протесты со стороны императорского двора. В обнародованных дневниках перед нами предстает образ молодого принца, полного гнева, духа неповиновения и сомнений в собственных силах. В шестнадцать лет (тогда Хирохито находился за границей) Такамацу делает следующую запись: «Когда я задал адъютанту вопрос, касающийся его постоянного присутствия рядом, он сказал, что директор Судзуки приказал ему сопровождать меня везде, включая классные комнаты. Я расплакался. Начинался урок, мне следовало успокоиться. Куда бы я ни направлялся в стенах школы, они идут за мной. Почему они не доверяют мне передвигаться самостоятельно? В школе адъютанты подчиняются указаниям директора. В конце концов, мне самому решать, что делать, и не обращать на них внимание. Я не могу им приказывать. Но ведь это ужасно! Теперь и впредь я буду держаться с ними холодно».
На отдельном листке дневника за 1929 г. он пишет: «Не пойму, почему императорская семья должна служить в армии? И, главное, есть ли необходимость в самой семье? Не могу отделаться от мысли о бесполезности императорской семьи. Так как Японией правит „императорский род с времен изначальных“, то, возможно, наследный принц должен продолжить его, как заведено: конечно, желательно иметь и кого-то в резерве. Однако резервистов должно быть разумное количество. Полагаю, никто покуда так и не определил их необходимое число. По-моему, хватило бы одного или двух. Если задаться таковым вопросом, единственной причиной мне самому оставаться в лоне августейшей семьи следует признать сию вероятность служить запасным. Притом я не считаю себя ничего не решающим членом императорской семьи, но все же не уверен, что мое нахождение в настоящем качестве вещь самодостаточная. Самое бытие, единственный долг запасного, означает незамысловатое „быть“ и вести себя паинькой: каковы его личные добродетели и познания, значения не имеет. То есть я хочу сказать, императорская семья замкнута сама на себя, у нее нет деятельного компонента. В каком-то смысле я признаю разумность таковой замкнутости, и в то же время практикуемое теперь обучение членов императорской семьи никак не откликается на зов современности. По крайней мере учителя не предоставляют им возможности самим докопаться до истины». О «нахождении в резерве» Такамацу заявлял: «нет ничего нелепее» такой участи.
Приведенные выше выдержки из дневниковых записей Такамацу рисуют перед нами образ вдумчивого, тонко чувствующего и, с позволения сказать, несколько меланхоличного молодого человека, волею судеб замкнутого в удушающей атмосфере императорской семьи, связанного по рукам и ногам суровыми ограничениями (касающимися мельчайших аспектов его личной жизни), среди усердных соглядатаев и доносчиков, неотступно следующих за ним по пятам. Такамацу, должно быть, остро ревновал старших братьев к их относительной свободе, живя, по его собственному определению, «как таракан в горах». Вскоре Такамацу поймет: даже «свобода Хирохито» на поверку оказывается иллюзорной…
Перемена в Хирохито, вернувшегося в Токио из заморских стран, стала очевидной для всех. Японская пресса пророчествовала о скором «изгнании излишних предосторожностей» в деле сближения императорского дома с простым людом. Хирохито действительно подошел к той опасной черте, за которой начиналась территория «простого люда». Хирохито теперь запросто посещал скачки, по вечерам его могли видеть на раутах высшей японской аристократии — приветливой, льстивой… На завтрак наследник предпочитал ветчину, яйца. Любил шоколад. Играл в гольф в брюках-гольф! Одевался по-европейски (за исключением церемониала), его личные покои во дворце обставили мебелью из Европы.
В ноябре 1921 г. Хирохито стал принцем-регентом, а в следующем месяце решил организовать во дворце Асака неформальное мероприятие «по случаю возвращения домой». Приглашение получили все старые товарищи по Школе пэров. Виски герцога Этолла решили по этому случаю не жалеть. Хирохито самолично открыл вечер, заявив: «В последующие два часа забудьте о том, что я наследный принц. Отбросим церемонии!» Молодежь разразилась воплями одобрительного приветствия и приступила к делу. Граммофон крутил пластинки, привезенные из Лондона и Парижа; подавали спиртное. Непринужденно, весело; гофмейстеры — в ужасе. Князь Сайондзи отчитает Хирохито, как мальчишку — но позже. Больше такое «веселье» во дворце Хирохито не будет устраивать никогда.
Через полгода, в апреле 1922 г., Японию с государственным визитом посетил принц Уэльский (совершавший кругосветный вояж на крейсере королевского флота «Ринаун»). Принцу оказали все полагающиеся по протоколу почести… Хирохито предложил принцу Уэльскому сыграть в гольф. Вышли на лужайку, оба — в брюках-гольф. Хирохито удалось попасть по мячу только после нескольких холостых свингов… Спасая августейшего игрока от потери лица, принц Эдуард заявил: «Как-то раз я выдал страшный хук». Эдуард совершил поездку по Японии: Йокогама — Киото — Нара — Кагосима. В Кагосиме Эдуард взошел на борт «Ринауна» и продолжил турне. Непринужденные манеры Эдуарда не остались без внимания в Японии — блюстители императорского двора и бровью не повели.
Их опасения касательно «беспутной жизни» Хирохито только подтвердились и окрепли, когда дворец настигло известие об ужасной трагедии в Париже. В 1923 г. — в первоапрельский «день всех дураков» — князь Асака, княгиня Фусако и ее супруг князь Китасиракава попали в дорожную аварию… Они возвращались из Кальвадоса (путешествие — на день) в «бугатти» Китасиракавы с опущенным верхом. Китасиракава согнал шофера (француз Виктор Далиат) на переднее пассажирское сиденье и сам сел за руль. Князь Асака и княгиня Фусако расположились на заднем сиденье с фрейлиной Фусако, Элизабет Сови (внучкой французского генерала Тиссьера). В 4 часа 30 минут пополудни (после неспешного обеда в Довиле, не оставившего чувства «сухости во рту») «бугатти» продолжил движение в Париж по двухполосному шоссе. Огромные платаны проносились мимо… Близ нормандской деревеньки Фарьер-ла-Кампань (145 км к югу от Парижа) князь Китасиракава не без самодовольства заметил, что на спидометре видит стрелку близ 120 км/час. На узкой дороге, как ни крути, это очень быстро. Князь, обгоняя очередную впереди идущую машину, повернул руль немного резче, чем следовало. «Бугатти» вынесло с шоссе, и он на полном ходу врезался в платан. Искореженный автомобиль перевернуло. Китасиракава и шофер нашли быструю смерть. Князя Асаку выбросило из машины, и он остался жив, отделавшись множественными переломами левой ноги и сломанной челюстью. Княгиня Фусако пострадала гораздо серьезнее Асаки: переломы обеих ног, раздробленная коленная чашка, глубокая рана на голове… Мадмуазель Сови повредила правое колено. (Очевидцы трагедии помогли Сови выбраться из искореженного «бугатти», и она мужественно помогала вызволять остальных пострадавших.)
Тело князя Китасиракавы выставили для торжественного прощания в посольстве Японии во Франции. Три недели к нему несли венки и синтоистские подношения: карп, рис, домашняя птица, овощи, вода. Отправка в Японию, кремация. Княгиня Фусако и князь Асака остались в парижском госпитале, выписавшись только через год с небольшим. Супруга Асаки, княгиня Нобуко, прибыла в Париж и посвятила себя уходу за мужем. Когда у пострадавших появилась реальная возможность вернуться в Японию, княгиня Нобуко и князь Хигасикуни сопроводили их к родным берегам. Занавес.
