Что было делать Казанове в Лондоне или что он планировал там делать? Один из ключей к разгадке кроется, в рукописной версии «Истории моей жизни», которая имеет относительно небольшое число поправок для столь объемного документа, и потому те, что все-таки сделаны, — особенно интересны. Когда Казанова рассказывает о своем появлении при дворе короля Георга III и королевы Шарлотты, состоявшемся во дворце Сент-Джеймс позднее тем же летом, то объясняет, что из-за его «натурализации» его представил французский посол. Впоследствии этот пассаж был вычеркнут. К 1763 году Джакомо не только использовал титул во французском стиле, «шевалье де Сенгальт», он фактически приобрел французский паспорт. В воспоминаниях он опустил это обстоятельство. В будущем он отрицал факт своей французской натурализации, что может быть связано с его отвращением ко всем французским вещам после эксцессов: революции либо для защиты деталей собственного прошлого, скрывать которое имел основания: он был наемным шпионом французов. Кроме того, более конкретные подробности можно найти в архивах инквизиции в Венеции, куда в тот период Казанова начал настойчиво писать в надежде на помилование благодаря своей полезности за рубежом. В одном письме из Лондона, датированном 1763 годом, он предлагает промышленные секреты — опять окрашивание шелка, — которые, как ему кажется» могут быть использованы в. Венеции. Однако есть основания полагать, что одновременно он предлагал аналогичное ноу хау, тоже основанное на новой технологии, французам, на денежном довольствии которых мог по-прежнему находиться.
Он вернулся в Сохо поздно вечером — это был понедельник, 13 июня — в дом, где оставил спящего Джузеппе ожидать его мать. Там Тереза Корнелис, урожденная Имер, хозяйка лондонского клуба, наконец, вышла к Джакомо.
Годы для нее не прошли бесследно: теперь ей было сорок, и она начала толстеть; однако Лондон оценил ее старания и риск — она сделала состояние и имела доходное дело — частный клуб в собственном роскошном доме. В Лондоне в 1750-х годах наблюдалось настоящее помешательство на маскарадах в венецианском стиле и ридотто. Тогда их проводили в «Ротонде Ранела» или в Воксхолл-Гарденз, открытых для доступа высшего общества Лондона. Тереза, приехавшая в город всего на несколько лет раньше, удачно основала «Карлайл-Хаус маскерадес», где устраивались исключительно «частные» вечера. Она арендовала в Сохо дом, вход на вечера был дорогим и требовал одобрения строгих светских леди. Возможность того, что человеку могут отказать во входе, оказалась самым примечательным, наряду с ценой, которая позволяла Организовать щедрый прием внутри. «Я даю двенадцать ужинов и двенадцать балов для знати ежегодно», — в первый же вечер Тереза перечислила Казанове свои успехи, и он нашел подтверждение ее словам в «Лондон паблик эдвертизер». «Расходы, — продолжала она, — огромны». По прикидкам Казановы, она зарабатывала около двадцати тысяч фунтов в год., «Карлайл-Хаус» в Сохо не стоит рассматривать как заведение сомнительного толка, хотя все там надевали маски в стиле венецианского карнавала. Тереза Корнелис могла жить и любить по всей Европе и иметь детей не от одного мужчины, но в свете она держалась с исключительным достоинством и соблюдала правила приличий. В конечном счете ее платные концерты, объединявшие эксклюзивность высшего общества и ее собственные связи в мире музыки, оказали глубокое влияние на историю музыки Лондона. Она обладала энциклопедическими познаниями в итальянской и немецкой музыке и представила Лондону работы Иоганна Себастьяна Баха. Тереза даже попыталась организовать концерт «чудо-детей», Леопольда Моцарта, Марии-Анны и Вольфганга-Амадея. Она была промоутером и продюсером, как сказали бы сейчас, клубным импресарио, рисковавшим и получавшим прибыли. Бывшая соседка по Сан-Самуэле, ко времени, когда Казанова оказался на пороге ее дома в Сохо, Тереза Корнелис превратилась в женщину стильную, модную и влиятельную.
Она пригласила его на последний бал сезона — по правде говоря, сезон закончился, многие аристократы уехали из города в свои загородные резиденции, — но ей необходим было получить максимум прибыли перед тихими летними месяцами, и она сказала, что Казанова может прийти как репетитор сына и ее друг, хотя он и не аристократ. Это стало последней каплей в череде мелких оскорблений, которые, как Казанова утверждал, он терпел только в надежде, что ему позволят проводить время с его дочерью Софи, «чудом» десяти лет от роду. Он и Тереза, по понятным причинам, опасались друг друга. Он надеялся, что Тереза поможет ему войти в Лондонский свет, но обнаружил, что ее финансовое положение неустойчиво, она вела дорогостоящую судебную тяжбу с лордом Фермором, которому должна была деньги за Обстановку в ее клубе «Карлайл-Хаус». Есть определенное сомнение в истинности версии событий, изложенной Казановой: хотя Тереза Корнелис в итоге пала жертвой разгневанных кредиторов, в 1763 году она была относительно успешной, и, как кажется, у нее были другие причины для оказания Джакомо скупого приема. Будучи довольно строгой мамашей, она не одобрила парижских замашек Джузеппе и на неделю запретила Казанове видеться с Софи. Она подозревала, и была права, что Джакомо хотел получить доступ к ее друзьям в модном сообществе и в городе, чтобы организовать новую лотерею, и отказалась помогать ему.
Казанова вернулся в «Карлайл-Хаус» в следующие выходные, получив приглашение на обед, где должен был повидать свою дочь. Он захватил портшез из дома на Пэлл-Мэлл, прибыл в компании лакея Ярбе, которого нанял на неделе за то, что тот был чернокожим и говорил на трех языках. Джакомо надел самый щеголеватый костюм с дорогим парижским кружевом. Ему удалось произвести впечатление. Тереза, однако, велела дочери обращаться к шевалье де Сенгальту строго официально, и он провел мучительный вечер, пытаясь убедить смущенную девочку нормально поговорить. До некоторой степени Софи расслабилась, но только после ряда критических замечаний от обоих родителей. Этот пример, однако, показывает добродушное, хотя и Непостоянное отношение Казановы к своему ребенку, его готовность щедро проявлять любовь к Софи, но при этом использовать ребенка в качестве пешки в ходе размолвки с бывшей любовницей, ее матерью. Он всю свою жизнь хранил записку от дочери, написанную по-французски на специально разлинованной ею по такому случаю бумаге; в записке выражались формальная благодарность за подарок и удивление одной аллегорией, которую девочка не поняла. По отношению к отцу Софи всю свою жизнь была внимательной, но суховатой.
Казанова рассказывает о Лондоне легко и просто, он запомнил все ключевые детали и понимал, что произвел впечатление в столице, которая ему понравилась. Он увидел знаменитого актера Гаррика в театре «Друри-Лейн», встречался и разговаривал с королевой Шарлоттой, которая хорошо, знала французский, хотя почти наверняка овладела им не тогда, когда написал Джакомо. Благодаря своим друзьям — доктору Мате из Британского музея и Винченцо Мартинелли — он познакомился с доктором Сэмюелом Джонсоном. Двое мужчин обсуждали этимологию, возможно, в соборе Святого Павла, и происхождение слова «committee» («комитет») — вопрос, скорее, занимавший ум великого составителя словарей, нежели Казанову. Джакомо ездил, пытаясь продать свои планы лотереи, и оставил нам в воспоминаниях уникальное описание всего того, что Лондон предлагал модному иностранцу в 1760-е годы: городской кухни, мебели, возвышенных и низменных развлечений. Но затем деньги кончились.
Дом, который он выбрал, был одним из самых красивых, если исключить парижские апартаменты. Вместе с экономкой, которая необходима в каждом приличном доме, и «арапом» Ярбе Джакомо содержал камердинера Клермона, привезенного из Парижа, а также горничную Фанни и французского повара. Все это стоило ему более двадцати фунтов. Он посещал «Ротонду Ранела» в Челси, где во время концертов встречались общество и полусвет, за танцами и флиртом («заколдованный дворец гения» — напишет об этом месте итальянец). В один из таких ничем не примечательных вечеров произошел случай, который забавно характеризует Казанову, ту эпоху и англичан. Некая леди предложила отвезти его, в Уайтхолл. Было темно. Он поцеловал ее руку в знак благодарности. Она рассмеялась, и он поцеловал ее лицо, потом грудь, и она, как он вспоминает, хихикала. Затем он предъявил ей, как пишет, «величайшее доказательство того, что нахожу ее вполне в моем вкусе», и она ответила, что они могут встретиться вновь. Когда Казанова пришел в дом леди Элизабет Жермен на Сент-Джейме-сквер, 16, то был изумлен и возмущен, узнав, что дама, чью руку он прижал к «величайшему доказательству», теперь не желает подавать ему собственную руку Леди «исключительно благородного происхождения и безупречной репутации» заметила ему, что, хотя она прекрасно его помнит, «такие выходки вряд ли дают основания считать знакомство состоявшимся». Английский снобизм оказался неожиданным для Казановы препятствием на пути к победам в обществе и в будуаре.
