— Венеция, мадам, это не край, — ответил Казанова, смело и сухо. — Это центр.
Подобные высокомерие и самоуверенность в присутствии де-факто королевы Франции, возможно, могли бы сделать имя Казанове, но сразу следом случилось нечто гораздо более забавное, что, как пишет Джакомо, «принесло славу». Это был двусмысленный диалог с герцогом Ришелье, спутником Помпадур в ее ложе, когда тот спросил, какая из двух актрис больше нравится Джакомо. Казанова выразил свои предпочтения. «У нее уродливые ноги», — возразил Ришелье. «Их не видно, — парировал по-французски дерзкий молодой венецианец, — и в любом случае, оценивая красоту дамы, в первую очередь я отбрасываю ее ноги в стороны». Позже он утверждал, что употребил французское слово «écarter» (исключать, отодвигать, раздвигать) ненамеренно, но остроумие перед лицом столь влиятельных придворных сделало свое дело — на молодого человека обратили внимание. Франческо Морозини, венецианский посол, попросил о встрече с дерзким итальянцем, про которого заговорили все. Так же поступил и якобит лорд Кейт, не видевший Джакомо с 1745 года; но с тех пор часто тепло вспоминавший юношу.
И снова в мемуарах Казановы мы находим множество подробностей и впечатлений очевидца, это простодушный рассказ о далеко не наивном мире французского двора. Несколькими штрихами он рисует портреты придворных дам, которых этикет заставлял носить каблуки «в полфута высотой», если они присутствовали у королевы, и даже бегать на них, в кринолиновых юбках и с кукольным макияжем, когда дворцовый протокол требовал их немедленного присутствия в определенном месте.
В то время в Фонтенбло неожиданно появилась венецианская куртизанка Джульетта Преати, она же — синьора Кверини, намереваясь привлечь внимание Людовика XV, постоянно жаждавшего смены удовольствий. Хотя мадам де Помпадур была, безусловно, главной фавориткой короля, ее долговечность в этой роли основывалась на готовности поддерживать его все ширившийся гарем придворных дам и закрывать глаза на его «Олений парк», куда ради его удовольствия постоянно привозили чрезвычайно молоденьких девушек. Король отклонил тонкие намеки Джульетты. «Здесь есть женщины и покрасивее», — записывает Казанова жесткие слова монарха, обращенные к Ришелье. В тот момент венецианец вполне мог принять к сведению, что не недостаток прелести Джульетты Преати как профессиональной куртизанки явился причиной отказа короля, но, скорее, им руководило личное пристрастие к совсем юным девушкам.
Вскоре Джакомо вернулся в Париж и своему безбедному существованию в городе, обеспеченному все еще приходившими от Брагадина деньгами, выигрышами в карты и щедростью друзей. Можно было думать, что он занят изучением французского языка и приобретением репутации при дворе, но ни то, ни другое, конечно же, не сулило ему ни денег, ни определенных перспектив. Зато неожиданно его история сплетается с придворной интригой и историей одной картины, как ни странно, благодаря довольно неожиданному персонажу Клоду Патю, его другу-либертену. Патю познакомил его с удовольствиями парижских борделей, и впервые любовная жизнь Казановы — или, точнее, сексуальная жизнь — свелась к посещениям одного из них, борделя «Отель-дю-Руль» в Порт-Шайо. Учитывая, что в заведении действовал дресс-код и ожидалось джентльменское поведение (клиенты должны были развлекать за обедом девушек по своему выбору), возможно, это показалось бы дорогостоящей привычкой, но Казанова, не смущаясь, доказывает обратное. Спустя десятилетия он вспоминал о ценах: шесть франков за завтрак и секс, двенадцать — за обед и секс, один луидор — за ужин и всю ночь. Секс без еды не допускался.
Девочки носили одинаковые белые одежды из муслина на греческий манер и скромно сидели за шитьем, пока мужчины выбирали меню и партнершу в постель. В свой первый вечер в этом борделе Патю и Казанова выбрали услуги трех разных проституток на время долгого, бурного и сопровождавшегося обильной едой ужина. Впоследствии Казанова предпочитал одну из девушек, Габриэль Сибер, известную как Лa Сент-Илер. Во время поездки на ярмарку в Сент-Лоран Патю приглянулась фламандская актриса ирландского происхождения, некая Виктория Морфи или Мерфи, известная также как Лa Морфи. Она согласилась переспать с Патю за два луи в своем доме, находившемся неподалеку, а Казанова остался в одиночестве. Было уже поздно возвращаться, и он попросил постель либо просто место на ночь, либо до тех пор, пока его друг не закончит свои альковные дела. За половину экю Джакомо предложили матрас неряшливой сестры-подростка Ла Морфи. Постель Казанове не понравилась, но что-то в девочке заинтересовало его, не в последнюю очередь ее согласие на то, чтобы он увидел ее голой, касался ее и даже вымыл. Несмотря на уступчивость, на большее она не соглашалась менее чем за двадцать пять луидоров: она была девственницей, а ее сестра рассказала ей, что парижские цены на невинность гораздо больше этой суммы. В конце концов, благодаря Казанове, главный приз достался Людовику XV. Помыв ее, Казанова счел девушку «совершенной красавицей, способной внести усладу в мир души, созерцающей ее». Насколько это соответствовало действительности, подтверждается дальнейшими событиями. Казанова заплатил шведскому художнику Густаву Лундбергу, школы Буше, чтобы тот нарисовал девушку в расцвете ее красоты в обращенной к зрителю позе.
Затем копия картины оказалась в Версале у господина де Сен-Квентена, королевского сводника. Людовик XV пожелал встретиться с «О-Морфи» — такое имя дал ей Казанова, намекая на греческое слово «красивая» или «женственная». После ей было предложено поселиться в Оленьем парке и принести в жертву девственность на алтарь отечества по несколько более высоким ценам, чем была обычная в Париже ставка. Пошли слухи, что девушка особенно угодила королю, когда, сидя у него на коленях, рассмеялась и сказала, что он удивительно похож на свое изображение на монете в пол-экю, пока «его королевская рука удостоверялась в ее девственности». Луизон О’Морфи, или Морфи, было тогда тринадцать лет. Она родила королю одного ребенка, мальчика, которому был дарован титул графа, но затем она оказалась в опале, по глупости оскорбив королеву.
Эта история имеет элементы поддающейся проверке реальности — связь между Патю и сестрами Морфи плюс картина, которая бытует в различных формах, — с похожей на ребенка соблазнительницей, чья красота способна произвести впечатление не только на Людовика XV и Казанову. Тем не менее Казанова преувеличивает свою роль в пополнении монаршего гарема. Хотя он, возможно, вымыл девушку в доме, где та жила со своей сестрой — это был акт почтения, понимания или личного вмешательства, как он делал всю жизнь, — она бы и сама так или иначе нашла свой путь в студию Буше, откуда легко было попасть в Олений парк, с помощью или без помощи Джакомо.
Патю тем не менее был поражен — не в последнюю очередь выдержкой своего друга и его дальновидностью в переговорах по поводу девственности Луизон Морфи.
Первое пребывание Казановы в Париже показывает нам все более светского и циничного молодого человека, погружавшегося в продажное, искушенное общество и принявшего на какое-то время идеологию либертенизма, исповедывавшегося при дворе Людовика XV и маркизы де Помпадур. Казанова не только положил начало карьере Луизон Морфи, но старался сделать то же самое для красивых итальянок, которые переехали в квартиру на его улице. В более зрелом возрасте он сожалеет, что в двадцать пять лет встретил молодую, красивую, нуждающуюся и многообещающую женщину и даже не пытался оставить ее себе, а рассматривал как вложение активов на любовном фондовом рынке Парижа. «Если в вас есть добродетель, — вспоминал он свои слова одной итальянской красотке, — и вы полны решимости сохранить ее, приготовьтесь страдать от нищеты». Он посоветовал ей притвориться недоступной, чтобы поднять цену, а затем играть с распутниками в Пале-Рояль, заставляя их ждать. Это было сделано цинично, но не без добрых намерений — он был несчастен, сознавая, что красивая итальянка достанется кому-то недостойному, по мнению Джакомо, ее красоты или его участия в ее судьбе. Идея о любви как игре и поле для торга была очень в духе времени, и в Париже в 1750-е годы Казанова, летописец восемнадцатого века, прилежно изучил самые циничные стороны либертенизма. Однако расчетливые перемещения на парижском рынке любви, которые привели Помпадур в Трианон, а мадемуазель Сибер из борделя в объятия Джакомо за один луидор за ночь, не соответствовали порывам или склонностям настоящего Казановы. Он с успехом следовал парижской моде, но чувствовал себя неуютно. Годы спустя его сожаление о попытках продать свою соотечественницу, Антуанетту Везиан, графу Нарбоннскому продолжало тревожить его — не из-за нарушения нравственных норм, но больше из-за собственной роли в ее падении. У графа, как оказалось, не хватало денег. Казанова и Везиан грустно сидели на постели, покуда она обдумывала собственную будущую судьбу содержанки. В длинном полузабытом разговоре Казанова раскрывает себя более романтичным, чем его эпоха и репутация и чем требовала роль сводника помогающего куртизанке: «Удовольствие есть наслаждение чувств в настоящий момент; это полное удовлетворение, какое доставляешь им во всем, чего они жаждут… Философ тот, кто не отказывает себе ни в каком удовольствии, если только не ведет оно к большим, нежели само, горестям, и кто знает, как его себе сотворить». Далее он пишет, что следует избегать любых предрассудков, «для которых мы не видим причин в природе», аргумент в духе романтизма Руссо. Назначением философии, продолжает Казанова, «должно быть изучение природы». Это аксиомы революционного времени — века Вольтера и уничтожения старого продажного мира, — но едва ли начинающая куртизанка могла ожидать их услышать из уст опытного либертена. Хотя ее история закончилась достаточно хорошо — браком с маркизом де Этре и ложей в театре, где тот мог демонстрировать свое приобретение лучше, чем на настоящей сцене, элегическая нотка в рассказе Казановы говорит, что его сердце было более романтическим, нежели корыстные реалии любовных перепетий в стиле рококо.
