Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— О боже мой! — простонал Молль. Он уже много дней страдал от боли в обмороженных ногах и руках. Боль была такая, что он уже едва мог сдерживать себя. Он стонал всю долгую дорогу от Селигера до Холма.

В Холме ему стало еще хуже, и, когда он услышал, что его отправят на самолете в тыл, в его глазах зажглась надежда. При этом он продолжал стонать, потому что больше был не в состоянии сдерживать себя. Хирург едва не решил ампутировать ему ноги, но тут возник слух, что Молль включен в список тех, кто подлежит эвакуации.

Утром прилетели два «юнкерса». Первый, превращенный в обломки выстрелом русской зенитки, догорал на снегу. Все, кто в нем находился, погибли.

— Давай, Молль! — произнес Кордтс. — Поторапливайся!

— Не могу. Отнесите меня обратно в госпиталь.

Второй «юнкерс» все еще стоял на обледенелой взлетной полосе, его двигатели громко работали на холостых оборотах. Торопливо шла погрузка раненых. Нужно было спешить, поскольку враг продолжал обстреливать взлетную полосу. Эвакуируемым были видны лица пилотов, бесстрастно наблюдавших за тем, как догорает первый самолет. Здоровые солдаты, переносившие раненых на носилках, опустили их на землю, не зная, что делать.

Снова застрочили русские пулеметы, заставив ускорить погрузку. Им ответили пулеметы защитников периметра.

— Сегодня твой счастливый день, — сказал Кордтс. — Так что пошевеливайся. Через полчаса ты будешь в Риге.

— Нет!

Но выбора у Молля не было, убежать он не мог. Он попытался скатиться с носилок, которые были поставлены на лед, но Кордтс, разъяренный его глупым поведением, ударил ногой по ноге Молля. Боль буквально парализовала Молля, и Кордтс с Фрайтагом закатили его обратно на носилки, затем подняли их и направились к самолету.

Фрайтаг, которого окружающие всегда воспринимали с большей симпатией, чем Кордтса, попытался успокоить раненого в последние минуты, пока они ожидали очереди, чтобы погрузить Молля на борт самолета.

Затем они передали раненого товарища экипажу «юнкерса» и поспешили прочь с простреливаемого врагами открытого пространства посадочной площадки.

Из укрытия возле снежной стены они проводили взглядами поднимавшуюся в воздух крылатую машину. Самолет, оглушительно ревя двигателями, пролетел над горящими обломками первого «юнкерса». Затем медленно набрал высоту и спустя какое–то время исчез в высоком чистом небе.

Через три месяца мечущийся в лихорадке Кордтс продолжал громко уверять Молля в необходимости эвакуации. Он не вполне четко помнил о том, как лягнул товарища ногой, но почему–то испытывал легкие угрызения совести и разговаривал с ним достаточно любезно.

Кордтсу также нужно было уверить самого себя в том, что нужно лететь, потому ему казалось, будто он садится на самолет вместе с Моллем. В бредовых картинах, возникавших в его сознании, он видел пылающие обломки сбитого русскими самолета, и у него возникло ощущение, будто он кожей лица чувствует жар вздымающегося в небо пламени.

Затем все это исчезало, и на смену прежним видениям приходили новые, или же он погружался в черную пучину болезненного сна.

После этого он просыпался и понимал, где находится и что с ним, и чувствовал, как нещадно чешется изуродованная щека, но из–за инфекции, проникшей в его организм, он так страдал и был так слаб, что не мог дальше расчесывать рану, не причиняя себе мучительной боли. Медики давали ему лекарства, чтобы сбить температуру и устранить воспаление. Когда они забывали сделать это, он грубо требовал у них необходимые медикаменты. Поскольку в госпитале находилось еще несколько десятков больных и раненых, его грубость не имела никакого действия и лишь неким странным образом поднимала ему настроение. Он не мог беспокоиться меньше о собственных страданиях и чувствовал себя лучше в те минуты, когда сердился. Временами ему становилось стыдно за собственное поведение, однако стыд проходил так же быстро, как и возникал. Он больше не испытывал отчаяния и больше ничего не боялся. Ему все было безразлично, он, пожалуй, лишь не хотел снова впадать в отчаяние и испытывать страх. Иногда находившиеся рядом с ним люди приказывали ему замолчать, иногда он мог сказать что–нибудь мрачно–остроумное, что вызывало у некоторых соседей завистливый смешок. Во всяком случае, он был не единственным, кто жаловался на свои болячки или грубил медикам. Обычно он не отличался разговорчивостью. Но теперь его болтливость была вызвана болезненным состоянием; тем огнем, что сжигал его рот изнутри. От разговоров ему делалось еще хуже. Однако в его тогдашнем состоянии молчаливые страдания были просто невыносимы. Многое из того, что он тогда произносил, было просто малопонятно.

Он слышал, как где–то высоко в небе летят самолеты, и это снова заставляло его заводить разговоры с Моллем. Самолеты, которые он слышал, разумеется, не взлетали и не садились, потому что взлетно–посадочная полоса вот уже несколько месяцев находилась у русских. Они пролетали над Холмом, но лишь сбрасывали на парашютах контейнеры с боеприпасами и продовольствием, которые приземлялись главным образом за границами периметра, за последние недели сильно уменьшившегося в размерах. Русские прилагали все мыслимые усилия для того, чтобы завладеть этими грузами, причем не только для того, чтобы лишить противника еды и боеприпасов. То же самое было теперь жизненно необходимо и им самим. В последнее время они сильно оголодали и давно не имели в нужном количестве медикаментов. Защитники города об этом практически ничего не знали, если не считать сведений, полученных от недавно захваченных в плен красноармейцев.

Кроме того, на немецких позициях несколько раз оказывались русские перебежчики, которые также сообщали о бедственном положении советских воинских частей, осаждавших Холм. Немцы были чрезвычайно удивлены, увидев красноармейцев, пытавшихся проникнуть внутрь стремительно сужавшегося периметра. Насколько же скверной была обстановка в рядах русских войск, если люди бежали от своих соотечественников и пытались найти пристанище среди врагов? Неужели все действительно так плохо? Шерер приказал кормить перебежчиков и заставил их перетаскивать боеприпасы и продовольствие из одной части города в другую, на различные огневые точки. Русские подчинялись с какой–то необычной благодарной покорностью. Была ли она искренней? Похоже, что да, но кто на самом деле мог утверждать это… Нескольких пленных тайком увели и расстреляли в каких–то неприметных углах вопреки приказаниям Шерера, руководствуясь какими–то неясными соображениями мести. Дезертиров было немного, но они продолжали прибывать время от времени. Теперь эти люди свободно передвигались по городу, без всякой охраны, ели вместе с солдатами немецкого гарнизона. Шерер также не отказывал в пище немногим гражданским лицам, все еще остававшимся в городе.

Последняя казнь на виселице состоялась несколько месяцев тому назад. После нее выстрелы в спины немецких солдат прекратились.

В ночных снах или в дневном горячечном бреду в сознание Кордтса возвращались эти жуткие картины. Казалось, будто в его мозгу на миг открывались двери комнат, в которые он мог время от времени снова зайти. Ему вспомнилась казнь, состоявшаяся в один ясный зимний день, затем еще одна, когда было облачно и шел сильный снег. Это была последняя казнь, подумал Кордтс, и состоялась она после того, как были убиты Байер и фельдфебель из отряда егерей. Сначала на небе появились плотные облака, затем пошел снег, но до этого с эшафота, установленного на главной площади, столкнули пятерых человек. У каждого на шею была наброшена петля. Их настигла заслуженная кара, подумал он, и даже если кто–нибудь из них был казнен по ошибке или даже все они по воле Божьей оказались в этом недобром месте случайно, то все они в любом случае рано или поздно умерли бы. Для того кто так явно презирал войну, он испытывал на удивление лишь самую малую жалость к гражданским. Многие защитники города и большинство их упрямых противников были всего лишь мальчишками, которые вполне могли ненавидеть собственные страдания, но принимали их как часть невероятного хода событий, так, как они принимали свою работу и трудную монотонную судьбу в своей гражданской, мирной жизни. Война не была привычным повседневным явлением, но, начавшись, она стала именно такой, и поэтому к ней относились достаточно буднично, ее презирали и ненавидели. Однако в подобных критических обстоятельствах они даже находили в себе мужество, чтобы воспринимать ее с обычным обязательным стоицизмом. Независимо от того, как обстояли дела, в конце концов, слабаки были слабаками, точно так же как и в гражданской жизни, хотя здесь всем им эти истины напоминали в более острой, жесткой форме. Слабаком Кордтс не был, как и не имел особых политических убеждений. Он отличался лишь явно выраженным гневом и в целом был неглупым парнем. Ему было под тридцать. Вообще–то его ровесники, призванные на воинскую службу раньше, были почти все убиты. Его же смерть еще не забрала к себе. В будущем солдаты его возраста почти все погибнут от вражеской пули или от жуткого холода, когда вермахт станет, образно выражаясь, огромной расчетной палатой банка для более неграмотных юнцов или зрелых мужчин в возрасте старше сорока лет.

96
{"b":"144902","o":1}