На несколько минут Фрайтаг лишился способности говорить человеческим языком и предаваться воспоминаниям. На самом деле они со Шрадером говорили уже довольно долго. Но ночь была лишь в самом своем начале, а зимние ночи длинны, ох как длинны.

— Да, костерок не помешал бы, — повторил он свое желание, правда, теперь уже не стесняясь.

— Это точно, — отозвался Шрадер. — Костерок был бы кстати. А еще теплый уютный блиндаж на Восточном фронте.

— Ха–ха, — хохотнул Фрайтаг, вернее, прохрипел и поднес ко рту пригоршню снега. Он тотчас ощутил его холод, ощутил потрескавшимися губами, языком.

— Сколько мы сегодня прошли?

Шрадер молчал. Фрайтаг теснее прижался к нему.

— Я пытался вычислить, да вот только как? Слишком часто мы бродили туда–сюда. Может, километров шесть, может, восемь, это если по прямой. Но это по моим прикидкам, а там кто знает.

Нельзя сказать, что эти слова окрыляли, но они вырвались у него еще до того, как он успел обдумать свой ответ. Да и что тут думать?

— Возможно, нам придется пройти еще километров пятнадцать, а то и все тридцать, — произнес Фрайтаг. Эта мысль наполнила его ужасом, и вместе с тем он отнесся к ней безразлично.

— Это вряд ли. Наши гораздо ближе, — возразил Шрадер.

Сам он в это твердо верил, хотя после бесконечных дневных скитаний утверждать что–то наверняка было трудно.

— Просто тут сплошной лес, — продолжал он. — И поэтому кажется, что все идет гораздо медленнее. Вот увидишь, мы дойдем. И вообще, Фрайтаг, почему бы тебе не поспать? Я с тобой. Буду за тобой присматривать.

— Темно, — подал голос Фрайтаг.

— Не волнуйся. Повторяю, я с тобой. Постарайся отдохнуть.

— А ты меня время от времени буди.

— Не волнуйся, тебя разбудит холод. Разбудит нас обоих. Поверь мне, все будет в порядке, приятель. Разве это холод по сравнению с прошлой зимой? Ты, главное, постарайся о нем не думать.

— Да уж постараюсь как–нибудь, — пообещал Фрайтаг.

Может, оно и правда. Руки и ноги его замерзли, однако это ощущение не шло ни в какое сравнение с той бесконечной агонией, что дни и ночи напролет терзала его в прошлом году. Зато где–то внутри его тело было холодным как лед, вернее, в нем словно поселилась некая ледяная пустота, которая то сжималась, то вновь расширяла свои границы. Терпеть ее было выше его сил. Он попытался уснуть, но на холоде сон не шел. Он слышал, как его зубы отбивают чечетку. Но, в конце концов сон все же сморил его.

Фрайтаг проснулся оттого, что ему показалось, будто он умирает от холода. Сначала это было скорее похоже на сон, а потом, когда он окончательно проснулся, ощущение вернулось уже наяву.

Оба — и он, и Шрадер — задремали, а задремав, слегка отстранились друг от друга, словно у них не было сил даже прижиматься друг к другу.

Правда, Фрайтаг замерз так, что ничего кроме холода не замечал. Он перекатился в снегу. Он окоченел так, что даже не подумал сделать это осторожно, и перекатился на больной бок, лишь бы только снова прижаться к Шрадеру.

А затем до Фрайтага дошло, что он проснулся. Значит, Шрадер был прав. У него тотчас отлегло от души, правда, самую малость. Он постарался унять дрожь, для чего ему пришлось стиснуть зубы. Он так продрог, что уснуть снова не смог и просто лежал на снегу, пока им не овладела лихорадка. Ему тотчас стало жарко, и его прошиб пот, однако он был слишком измучен, чтобы понять, в чем тут дело. Фрайтаг просто лежал на снегу, и взгляд его был устремлен на россыпь звезд в вышине, он закрыл глаза, но мучительные видения не давали ему уснуть…

…Она. Хейснер отступил, поднял из сена автомат и, не поднимая штанов, которые по–прежнему были спущены на лодыжки, от бедра выпустил очередь. Визжащий ублюдок, что кричал рядом с дверью сарая, тотчас умолк. С каким–то маниакальным спокойствием он прошаркал несколько метров к двери и выглянул наружу, поднял к плечу оружие и выстрелил в других гадов. Те тоже открыли огонь на бегу, пытаясь найти спасение в лесной чаще. Несколько человек рухнули на месте. Пулемет, который Хорнштритт и Грисвольд установили на дороге, скосил еще нескольких. Но остальные успели добежать до горящей избы и таким образом оказались вне досягаемости.

Фрайтаг не видел, кто… Двое или трое забежали за горящую избу и продолжали вести огонь из винтовок и автоматов по тем, кто пытался скрыться в лесу.

Хейснер посмотрел по сторонам, словно хотел убедиться, что ему больше ничто не помешает. Поймав на себе взгляд Фрайтага, он расплылся в ухмылке, после чего вновь прошаркал под крышу сарая. Там он сначала бросил в сено автомат, а потом завалился туда и сам.

Фрайтаг и сам был не прочь воспользоваться подвернувшейся возможностью — ярость отдавалась в паху нестерпимым зудом. Однако стоило ему заметить, как кто–то поджег сарай с другой стороны, как из горла его вырвался хриплый хохот. Он шагнул к двери и крикнул Хейснеру, чтобы тот выходил. Хейснер приподнял голову. Языки пламени уже лизали хлипкое перекрытие, и огонь отразился красными отблесками в стеклах его очков. Однако он только ухмыльнулся и продолжил делать свое дело.

Вот идиот… Но разве им самим не владела точно такая же похоть? Он едва сдерживался, чтобы не пойти вслед за Хейснером в сарай, прежде чем эта чертова хибара окончательно рухнет. А может, стоит вытащить бабенку наружу и прикончить ее прямо здесь, в пыли?

Горело уже полдеревни. Оружия они здесь не нашли, но дома все равно подожгли — так, на всякий случай. Этот идиот Ребек получил пулю прямо в шею, а тот, кто ее выпустил, успел удрать в лес вместе с ружьем либо бросил его в каком–нибудь укромном месте, где им его ни за что не найти. Те, кто не успел убежать, а таких было большинство, жались от ужаса у края дороги — вопли, бабьи причитания. Другие солдаты — Кордтс, Крабель, кто–то еще — тем временем брали их в кольцо. Оружие они держали наготове, кто знает, вдруг в следующую секунду придется вновь открывать огонь. Другие просто носились вокруг как угорелые, стреляя без разбору. Кто–то бросился мимо самой крайней избы к лесу, чтобы выпустить в него очередь. Вот болваны! Этак недолго перестрелять друг друга — слава богу, им хватает ума смотреть, куда направлены стволы оружия. Были и такие, что просто стояли на одном месте, остолбенев от шока, либо, как тени, бродили вокруг, волоча за собой автоматы. Того и гляди эти сонные мухи попадут под свои же пули. Видя, чем все это может закончиться, Фрайтаг подбежал к пулемету и отдал приказ прекратить огонь.

За его спиной раздался оглушительный треск, и он тотчас обернулся. Сарай пылал. Горящая крыша, вернее, половина ее, провалилась, но вторая все еще продолжала гореть над дощатыми стенами. Люди внутри если и сгорят, то не сразу. Из дверей сарая появился Хейснер, привел себя в порядок и обвел очумелым взглядом происходящее. Как оказалось, в сарае он был не один, а вместе с еще одним солдатом. Тот выскочил из–за его спины и бросился за горящий сарай, лишь бы не попадаться никому на глаза.

Фрайтаг подумал о женщине… нужно ее вывести. Побаловались, и будет. Но дальше мыслей дело не пошло, или же в тот момент его отвлекло что–то другое. Потому что в следующую минуту он уже стоял возле последней горящей избы, с отвращением глядя на лес. Точно такой же страшный и угрюмый, как и тот, через который они шагали, прежде чем дошли сюда. Он что–то выкрикнул солдатам, которые разбежались по корявому кустарнику между избами и краем леса, и помахал им рукой: мол, пора возвращаться. Интересно, сколько гадов–партизан успели–таки сбежать в лес. Ибо он знал: унести ноги обычно удается тем, кто виноват больше других. Впрочем, какая разница.

Это был не сон, скорее какая–то часть его. Впрочем, какая разница. Холодная ночь, казалось, тянулась бесконечно, и у Фрайтага не было ничего, кроме воспоминаний, и они смертельно утомляли его на лютом холоде, и так шел час за часом. Мерзость некоторых вещей словно растворилась среди мерзости всего остального, и даже когда он предавался размышлениям, не об одном, так о другом, ночь все равно тянулась бесконечно. Тогда он ловил себя на том, что думает на совершенно посторонние темы, о совершенно иных вещах, желая лишь одного: чтобы эти думы поскорее оставили его, и он мог хотя бы еще немного вздремнуть. Он помнил так много бесконечных ночей предыдущей зимы, долгие ночи наподобие этой, когда лютый холод не давал ему сомкнуть глаз, а если и удавалось уснуть, то лишь урывками. Как правило, дело кончалось тем, что солдат часами мучился на ночном морозе, потому что сон не шел к нему, и тогда он мысленно развлекал себя до тех пор, пока это занятие не становилось невыносимым.