Прорыв удался.
Несколько бронетранспортеров были подбиты. Броня на них была тонкой, такую несложно пробить. В отличие от других те русские пулеметчики, чьи пулеметы были установлены на флангах, не поддались панике и открыли ответный огонь. И хотя продвижение танков они этим остановить не смогли, тем не менее несколько бронетранспортеров все–таки подбили. Те как вкопанные остались стоять на месте, окруженные клубами дыма. Экипажи подбитых машин тотчас выскочили наружу и бегом бросились к танкам и целым машинам, в надежде вскарабкаться на них, прежде чем их скосит вражеская пуля. Увы, некоторым это не удалось. Они машинально продолжали вести огонь по врагу, пока их не настигала смерть — либо вражеский штык в лицо, либо выпущенная с близкого расстояния пулеметная очередь. Тех, кто не умер сразу, ждала куда более страшная участь. Несколько солдат остались внутри подбитого бронетранспортера и пытались оборонять его, словно крошечную крепость, причем на протяжении нескольких минут довольно успешно. Однако русские принялись швырять в них гранаты, и вскоре внутри стального корпуса осталась лежать груда изуродованных до неузнаваемости тел. И все–таки кое–кто остался жив. Когда русские открыли заднюю дверь и вытащили их наружу, они выместили на пленниках всю свою ярость. Они рвали их на части, давили сапогами, издевались как могли. Такова была судьба этих несчастных. Воздух оглашали душераздирающие вопли. Такие потери нес отряд Трибукайта. И все–таки основная его часть осталась цела и продолжала упорно двигаться вперед, к цитадели.
Но как найти ее, эту цитадель, посреди заснеженных развалин? Теперь они уже двигались по окраинам города, и вокруг них высились безымянные руины города, когда–то называвшегося Великими Луками. В этом лабиринте каменных глыб, обгорелых бревен, битого кирпича лишь две вещи бросались в глаза. Первая из них — это Войлочная фабрика, справа от них. Высокие трубы и многоэтажный бетонный фасад по–прежнему служили надежным ориентиром. Второй ориентир — сама цитадель, высокий земляной холм, вздымающийся над городом подобно черной опухоли. Но даже его они могли сразу не различить издалека. Не знай Трибукайт, что цитадель расположена в западной части города, его отряд вполне мог бы заплутать среди развалин и потом еще долго бродить кругами, двигаясь в направлении, ведомом одному Господу Богу.
И все–таки они разглядели цитадель и на полном ходу неслись по направлению к ней. Правда, вскоре они были вынуждены поумерить свой пыл и сбросить скорость — уж слишком много встречалось им на их пути препятствий, которые то и дело приходилось объезжать. Русские быстро сообразили, какова их цель, и направили вслед немецким танкам всю мощь своего артиллерийского огня. Казалось, будто танки сами провоцируют гремящие вокруг них взрывы, как будто на ходу они задевают невидимый глазу провод. Где позволяла местность — свободная от завалов улица или площадь, они тотчас на всех парах устремлялись вперед.
Вход в цитадель представлял собой массивную каменную и бревенчатую арку в мощной земляной насыпи. Кстати, он оказался ничем не забаррикадирован. Ни ворот, ни подъемной решетки, ничего кроме нескольких рядов колючей проволоки и мешков с песком, что, собственно, и удерживало русских от попыток проникнуть сюда на протяжении последних недель. Защитники цитадели постоянно ощущали свою незащищенность, даже когда внутри и снаружи начали накапливаться мертвые вражеские тела. Танковая колонна устремилась в это единственное зияние в стене. Один за другим они с ревом въехали во внутренний двор, проползли вокруг замерзшего пруда, в котором все так же одиноко торчал подбитый танк «Т–34». Трибукайт посмотрел на часы. 15.00. С того момента, как они двинулись в путь, прошло чуть больше часа.
Итак, они прорвались.
Экипажам танков было трудно судить о страданиях тех, кто оборонял крепость, потому что окружившие бронемашины солдаты были полны радости и воодушевления. Они кричали во всю мощь легких, оглашали сереющий день ликующими звуками. Были и такие, кто, онемев от изумления, застыл на месте и смотрел на происходящее неверящим взглядом, как будто представшее их взору зрелище лишило их дара речи и передвижения.
Потому что они действительно не верили собственным глазам и не сразу пришли в себя. Они словно оцепенели, затем, на мгновение выйдя из ступора, сделали шаг или два и вновь замирали на месте.
Шрадер и Фрайтаг стояли вместе с другими бок о бок, однако каждый был так ошеломлен, что даже не заметил, кто стоит с ним рядом. Они таращились на вползшие во двор танки, словно отродясь не видели бронемашин, а на их лицах застыло едва ли не идиотское выражение. Особенно на лице Фрайтага. Он стоял, засунув руки в карманы шинели и подняв воротник. В эти минуты этот двадцатилетний парень был скорее похож на старика, но не от голода и ежедневных лишений, а потому, что лицо его в эти мгновения несло на себе печать старческого слабоумия. Он был похож на стоящего у дороги старика, который только что увидел нечто такое, что напомнило ему о веселых деньках его молодости, и он замечтался, застыл в своих воспоминаниях, глядя на происходящее одновременно и с интересом, и рассеянно.
Впрочем, взгляд Шрадера мало чем отличался от взгляда Фрайтага, с той единственной разницей, что в глазах фельдфебеля читалась свойственная ему суровость. На протяжении вот уже нескольких недель он пытался сохранять самообладание, не жаловался, не ныл, хотя и твердо уверовал в то, что все они в крепости потеряны для своих боевых товарищей, и вот теперь его взгляду предстало невероятное зрелище: десяток немецких танков ездят кругами по внутреннему двору цитадели. Он смотрел на них и словно не мог расстаться с прежней своей убежденностью в том, что все потеряно. И он продолжал бессмысленно таращиться на танки, на солдат, на своих спасителей. Глаза его были широко раскрыты и устремлены в одну точку, рот приоткрыт, и на губах играло что–то вроде улыбки. Он стоял и тихо дышал, держа руки по швам, будто долгие месяцы готовился к этой встрече, и лишь обтянутые шерстяными перчатками кисти то нервно сжимались в кулаки, то разжимались снова.
По обеим сторонам его шеи поверх шинели на веревке свисали мешочки для гранат, правда, сейчас они были пусты. Если не считать нервного сжимания рук в кулаки, можно было бы сказать, что он окаменел и теперь стоял неподвижно, как статуя.
Рядом с Фрайтагом и Шрадером стоял офицер. Они не знали его по имени, только в лицо. Это был довольно плотный и крупный мужчина, так что голод еще не сказался на его внешности. Каска была явно мала для большой его головы. На нем был грязный маскировочный костюм — белая ватная куртка и такие же грязные ватные штаны. Одетой в варежку рукой он вытирал с лица слезы, хотя и пытался делать это незаметно, не привлекая к себе внимания.
Другие стояли вокруг них или же делали пару шагов — вперед–назад. После первоначального взрыва ликования большинство онемели, лишились дара речи и теперь не могли сказать своим спасителям даже пары слов. А когда все–таки дар речи возвращался к ним, то на ум не приходило ничего, кроме обрывочных фраз, а то и вообще непристойностей. И тогда похожие на маски лица вновь приобретали нормальное, человеческое выражение.
Наверно, будь у них на пару минут больше, чтобы они могли до конца осознать значение этого события, у них бы наверняка нашлись теплые, проникновенные слова в адрес тех, кто прорвался к ним на помощь. Увы, этот момент был слишком короток. На то, чтобы прийти в себя, им не дали и нескольких минут.
Фрайтаг — единственный из всех воевал в Холме, поэтому он невольно вспомнил про Холм, про тот день, когда удалось наконец снять осаду. Впрочем, в голове у него крутилось также множество других мыслей. Наверно, именно поэтому со стороны могло показаться, будто ему вспомнилось что–то приятное — а именно воспоминание о том дне, почти девять месяцев назад, когда осада была снята. Всего девять месяцев, а кажется, что с того момента прошла целая жизнь. По крайней мере, именно так сохранила события того дня одна из ячеек его мозга. Если же заглянуть в другую, то покажется, будто все было только вчера.
