— Ну вот, ты опять про свое. Ну да ладно, уговорил. К тому же мы уже почти дошли.

Почему–то — Кордтс сам не знал почему, — но он думал про Молля. Хейснер же вспоминал Бельцмана, одного из самых главных самодуров в 257–м полку, которого, слава богу, больше поблизости не было, потому что 257–й полк почти в полном составе — за исключением разве что их небольшого отряда — был выведен за пределы города. Хейснер был не любитель портить другим настроение и не имел ничего против того, что кто–то время от времени заведет разговор про то, что офицеров, мол, следует поставить к стенке. Правда, при этом ему казалось, что есть два способа говорить о таких вещах — разумный и безумный.

На вид Хейснер производил впечатление человека неуживчивого, и Кордтс был не единственным, кто искренне удивился, когда обнаружил, что на самом деле с Хейснером ладить куда легче, нежели то может показаться со стороны. Правда, это еще не значило, что тот не умел показать свой характер. Еще как умел, если ему казалось, что кто–то хочет получить за его счет какую–то выгоду или же пытается втянуть в какую–то сомнительную авантюру. В таких ситуациях он говорил все, что думал по этому поводу, причем, даже разговаривая с офицером. Другое дело, что офицеры и унтеры не ощущали при общении с ним той подспудной настороженности, какая неизменно возникала, когда они имели дело с людьми вроде Кордтса. А все потому, что Хейснер при всей своей резкости был не любитель качать права или же, возможно, просто привык принимать приказы начальства как должное, что, в сущности, одно и то же. Если даже он и бывал резок, то за этой резкостью не скрывалось никакого неуважения к старшим по званию. А уж у офицеров нюх на такие вещи ой какой тонкий! Вот почему они видели в Хейснере дисциплинированного солдата — а он таковым и был, а к его резкости подчас примешивалась простецкая искренность, что только укрепляло его репутацию человека простого, но надежного.

Несколько месяцев назад Хейснер воспринимал Кордтса как заносчивого и хитроватого типа, привыкшего посматривать на людей свысока. Нашивка на рукаве за проявленное при Холме мужество произвела на него впечатление, но, с другой стороны, разве можно судить о человеке по какой–то паршивой нашивке? Как бы то ни было, нашивка не сыграла особой роли, потому что со временем он начал смотреть на Кордтса по–новому, научился видеть в нем совершенно другого человека — ну кто бы мог, например, подумать, что Кордтс умеет рассмешить? Может, именно это и расположило его к Кордтсу, Хейснер не мог с уверенностью сказать. Однако прошло несколько недель, Кордтс ни разу не выказал по отношению к нему враждебности. В свою очередь Хейснер не позволял себе в его адрес резкостей.

Правда, такое понимание другого человека было бы, пожалуй, куда более уместным в иной ситуации — например в окопах, за пределами города, как то было в начале года, в течение тех бесконечных месяцев, когда события, такие жестокие и одновременно такие приземленные, проходили день за днем, составляя их жизнь. Вполне вероятно, что человеческие характеры даже во время такой осады, как эта, оставались прежними. Другое дело, что на размышления по их поводу просто не оставалось времени, даже в тех случаях, когда жизнь каждого из них зависела от других. Впрочем, возможно, это не совсем точные и правильные слова. Может, всему виной то, что в течение затянувшейся осады, когда всех повально охватывала «лихорадка котла», когда в голову начинали лезть самые неподходящие мысли, народ с хмурым видом начинал заниматься самокопанием, кто–то внешне пытался храбриться, однако при первой же возможности прислушивался к некоему неслышному внутреннему голосу в ожидании, когда же наконец, образно выражаясь, упадет второй ботинок. Причем этот второй ботинок был одним из двух — либо вражеской пулей, либо тем неизвестным днем, когда им на смену пришлют подкрепление.

Поэтому в данный момент Хейснер вообще не думал о Кордтсе, за исключением того, что ему уже было известно. А все потому, что у него имелись веские причины подумать в первую очередь о себе — достаточно было посмотреть, что стало с его лицом. Хейснер пытался не падать духом, однако глаза с каждой минутой вызывали у него все большую тревогу. Хотелось бы надеяться, что припухлость со временем спадет. Он мысленно молил Бога, чтобы так оно и было.

Казалось, Кордтс читал его мысли. Впрочем, это было не так уж трудно сделать.

— Вот увидишь, хирург просто сделает тебе надрез, чтобы не так давило. И тогда все будет нормально. Ну–ка посмотри на меня.

Хейснер выполнил его просьбу.

— Все дело в щеке. Глаза здесь ни при чем.

Кордтс вздохнул и умолк. Вместе они подошли к взлетно–посадочной полосе, которая была устроена прямо на широкой улице в центре города, которую ради этого расчистили от завалов. Полевой госпиталь находился рядом. Неожиданно вокруг возникли люди и машины, словно жители какого–то иного города, окруженного руинами города более крупных размеров. Пулеметчики сидели за пулеметами, то там, то здесь штабелями уложены ящики с продовольствием и боеприпасами. Несколько дней назад Хейснер уже успел побывать в батальонном медпункте. Там ему выдали мазь и велели обратиться к врачу.

Вдвоем они зашагали к зданию, в котором располагался полевой госпиталь. Вернее, к полуразрушенному зданию госпиталя — что поделать, прямое попадание. По крайней мере, так сказал Фрайтаг. В той половине, что оставалась цела, царила суета, люди постоянно приходили и выходили. Впрочем, что еще они могли здесь делать? Хейснер окинул глазами эту картину, после чего перевел взгляд — вернее, попытался перевести взгляд — на взлетно–посадочную полосу по соседству.

— Черт, да ведь она цела! Что мешает им сажать на ней самолеты?

— Там полно воронок, — уточнил Кордтс.

— Ну и что? Их что, нельзя засыпать? Мы ведь только тем и занимались, что последние несколько дней таскали кирпичи.

Они прошли внутрь, где им пришлось подождать. Хейснеру дали талон к врачу, и они вышли вон из полуразвалившегося здания на улицу. Хейснер не волновался, что может пропустить свою очередь. Потому что ждать придется долго.

Зимний день был коротким. Он и без того с самого утра был сумрачным, теперь же сделалось еще темнее.

Кордтс не торопился возвращаться назад. Здесь ему даже нравилось — по крайней мере, лучше ждать здесь, чем томиться ожиданием там, хотя бы разнообразия ради. Тем более что теперь в брюхе у него был кусок, да не один, хлеба. Они с Хейснером выкурили по сигарете, которые взяли из сброшенных с воздуха припасов — выкурили жадно, не собираясь ограничивать себя в удовольствии.

— Тогда что это такое? — спросил Хейснер.

— Ничего. Нам просто будут сбрасывать еду и боеприпасы с воздуха.

— Нет–нет, что это такое?

Кордтс пригляделся.

На фоне вечернего неба самолеты казались черными точками.

— Планеры? — предположил Кордтс.

— Планеры? Какие еще планеры?

Черные точки неожиданно оказались в гуще огненного фейерверка. Это заговорили русские зенитки. Все вокруг мгновенно замерли на месте и принялись наблюдать за небесным зрелищем.

На западе — откуда к ним летели самолеты — возник желтовато–белый луч. Два «юнкерса» тащили за собой два планера.

И вот оба эти планера угодили под вражеский обстрел. Пока что они находились за городом, еще на приличном расстоянии. Впрочем, на глазок определить было трудно. Или нет, они уже над «Синг–Сингом», пролетают как раз над ним. Освободившись от бремени, оба «юнкерса» устремились вперед, и, пролетев над взлетно–посадочной полосой, сбросили на землю грузовые контейнеры. После чего с ревом взмыли вверх, чтобы стать недосягаемыми для вражеских орудий. Планеры последовали за ними словно тени. Их бесшумное приближение, казалось, вынудило умолкнуть и все другие шумы, а их здесь было великое множество. Русские орудия взяли город в кольцо, и небо над городом простреливалось во всех направлениях.

Мгновение, и первый планер взорвался огненным шаром. Кордтс и Хейснер отчетливо различили, как из него вывалились мертвые тела, а может, даже еще живые — кто знает. Вывалились и пролетели небольшое расстояние, отделявшее их от земли. А вслед за ними последовало некое артиллерийское орудие, оно рухнуло вниз подобно огромной наковальне. Планер резко взмыл вверх, устремляясь к небесам, однако уже в следующее мгновение оболочка его испарилась, объятая пламенем, а то, что осталось — перекореженный металлический остов, — вновь устремилось вниз и рухнуло на землю в нескольких сотнях метров от взлетно–посадочной полосы.