Банда, одно только можно сказать про них. Мерзкая, вонючая банда! Поставить бы их к стенке и… Вот тогда бы он обрел покой на вечные времена.

И обер–фельдфебель Крюль пил, пил и пил, время от времени устремляя остекленевший взор в окно, за которым виднелся огромный темный плац.

— Дерьмо! — выкрикнул он. — Россия!

И чуть помедлив:

— Конец!

У него не было ни женщины, ни друзей, так что годами копившуюся злобу изливать было не на кого. Разве что на горстку солдат, находившихся в его подчинении и ненавидевших его.

Маловато, черт возьми, маловато. Крюль, понимая это, все пил и пил, пока не свалился замертво.

В кубрике 2–го взвода 2–й роты Шванеке предупредил всех:

— Держите ухо востро — в ближайшие дни что–то затевается!

— С чего ты это взял? — не понял Дойчман.

— Нутром чуешь такие вещи, — пояснил крысомордый.

— Думаешь, отправят нас куда–нибудь? — спросил Дойчман.

— Ага, отправят. К мамочке, — хихикнул крысомордый.

— Заткнись! — одернул его Шванеке.

Крысомордый, вздрогнув, умолк.

— Нет, правда, я чувствую: вот–вот нас отсюда погонят. И — могу на что угодно спорить — погонят в Россию.

— А что мы там забыли? — недоумевающе спросил лежавший на койке Видек.

— А тебе непонятно? — ухмыляясь, переспросил Шванеке.

— В Россию, — тихо произнес Дойчман.

— В эту проклятую страну! — подхватил крысомордый.

— Не боись, профессор! — ободряюще произнес Шванеке, осклабившись.

И, по–дружески ткнув в бок Дойчмана, добавил:

— Не все так плохо. Одно тебе могу сказать, — тут Шванеке перешел на шепот, — там для нашего брата будет куда больше возможностей. Куда больше! Ты только держись ко мне поближе!

— Что вы имеете в виду? — не понял полковник.

Однако Шванеке предпочел пропустить его вопрос мимо ушей. Прищурившись, он продолжал, обращаясь к Дойчману:

— Вот увидишь, профессор, я старый фронтовик и знаю что к чему. Так что там будет масса возможностей. Мы сумеем там все так повернуть, что у тебя глаза на лоб полезут, не будь я Карлом Шванеке! Или, может, ты думаешь, что Шванеке готов героически пасть на поле битвы, сражаясь за фюрера, народ и фатерланд?

Юлия Дойчман работала быстро, увлеченно, заставив себя сосредоточиться на работе, и только на ней — только это позволит ей повторить заново всю многомесячную работу Эрнста.

Так день за днем протекала ее однообразная жизнь, до ужаса напоминавшая жизнь дезертира, оказавшегося в тылу: в постоянном напряжении, в постоянной опасности, в постоянном осознании не успеть, промахнуться, недоглядеть в этом быстротечном и вместе с тем до ужаса медленно тянущемся времени. Она работала ночами напролет, отсыпаясь днем, а в последнее время разница между днем и ночью исчезла, растворилась — она работала до тех пор, пока мысли не начинали путаться, и голова Юлии бессильно падала на недописанный лист бумаги. Почувствовав голод, ела второпях, не обращая внимания на то, что именно ела, лишь бы избавиться от неприятной пустоты в желудке. И однажды вечером, когда Юлия, сидя в пустой квартире затемненного войной, отчаявшегося города, намазывала на черствые, тонко нарезанные ломтики хлеба маргарин, она вдруг поняла, что означает для нее скромность, уважительность и преданность идее осуществить, казалось, неосуществимое.

Жуя отвратительный на вкус хлеб с маргарином и потягивая жиденький мятный чай, она ощутила, как на нее нисходит безмятежность. Когда она убирала посуду со стола, раздался вой сирен. Несколько минут спустя начался воздушный налет.

Одна–одинешенька сидела Юлия в подвале дома, переживая ад вокруг — пальбу зениток, разрывы бомб, от которых ходуном ходили стены, заходясь кашлем в сухом, пыльном воздухе. Но даже здесь она сохраняла спокойствие, словно заручившись некоей гарантией Того, кто был сильнее бомб, сильнее любой стихии, в том, что с ней ничего не случится. И она, напряженно застыв, едва заметно шевеля губами и сложив на коленях руки, воздавала Ему безмолвную молитву.

Ей повезло. Несколько домов по соседству оказались разрушены. На стенах ее комнаты трепетали отсветы близких пожаров. Закрыв окна, Юлия задернула светомаскировочные шторы. Часть стекол выбило взрывной волной. И когда она сметала осколки стекла в совок, зазвонил телефон.

Удивленная, она даже не сразу сообразила, что это телефон — настолько отвыкла она от телефонных звонков, тем более поздних. Юлия сняла трубку. Это был доктор Кукиль.

— Я позвонил просто убедиться, что с вами все в порядке, — доложил он.

Говорил он отрывисто, быстро и как–то неуверенно.

— А к чему вам это? — спросила Юлия.

И в этот момент ощутила, что ей в некотором смысле было даже приятно слышать его голос: человеческий голос в этом призрачном безмолвии, нарушаемом лишь отдаленным треском горевших зданий. И лишь потом, не сразу, постепенно до нее дошло, что она разговаривает с тем, кто разрушил, разбил вдребезги ее счастье, что именно по его милости она теперь и пребывает в состоянии перманентного кошмара, вечной ночи без всякой надежды вновь увидеть свет в конце тоннеля.

— Такой ужасный налет! В общем, я рад слышать, что с вами все хорошо, коллега.

Доктор Кукиль, судя по всему, преодолев неуверенность первых секунд, вполне освоился, посему избрал непринужденный, ни к чему не обязывающий тон, будто Юлия была его давней и доброй знакомой.

— Ваш дом не пострадал?

— Да нет, выбило парочку стекол, а в остальном ничего.

— Ну, это еще не самое страшное. Утром пришлю к вам человека, он вам вставит новые. И все же рекомендовал бы вам во время воздушной тревоги уходить в бомбоубежище. Знаете, это все–таки куда безопаснее.

— Ничего со мной не случится.

— Могу я завтра утром видеть вас?

— Не понимаю, зачем.

— Так я могу?

— Извините, нет — я сильно занята.

— А чем вы заняты? Уж не…

Пауза.

— Совершенно верно. Я ведь говорила вам.

И тут тон доктора Кукиля изменился — теперь в нем звучала мольба.

— Не делайте глупостей, только не делайте глупостей. Ничего необдуманного. Вы же понимаете, насколько все это опасно. И как мне только удержать вас от этого?

— Думаю, что вам нет смысла удерживать меня.

Юлия отстраненно улыбнулась, проговорив эту фразу. Нет, этот разговор на самом деле обретал черты нереальности, сам факт его шел вразрез со здравым смыслом, и в какой–то степени он был даже смешон. Тот, о ком она без ненависти не могла думать, тот, кто подготовил ставшее роковым для Эрнста экспертное заключение, теперь печется о ней, заклинает быть осмотрительной, прекратить работу. К чему это? Ради чего? А может…

И тут Юлия положила трубку, невзирая на продолжавший изливаться из нее искаженный мембраной, взбудораженный голос. И тут же направилась прямо в лабораторию. К счастью, там оконные стекла остались целы. Она зажгла свечу и уселась за письменный стол. Впереди была долгая и, хотелось думать, спокойная ночь — во всяком случае, вероятность повторного налета почти исключалась. В других районах Берлина бушевали пожары…

Возвращаясь из кухонного барака, куда его направили на чистку картофеля, Дойчман упал в обморок. Приступ слабости накатился внезапно, когда он проходил через казарменный двор, — перед глазами вдруг заплясали разноцветные точки, кружки, пятнышки, он изо всех сил старался раскрыть глаза как можно шире, но тут ослабевшие ноги подогнулись, и он удивленно спросил себя, что же это. И вдруг все вокруг завертелось вихрем, на него, погребая его под собой, повалились бараки, деревья. По–видимому, он недолго пролежал без чувств. Когда поглотивший его мрак чуть рассеялся, когда перед глазами вновь возникли светящиеся, мерцавшие точки, когда он удивленно раскрыл глаза, прямо перед собой обнаружил лужу. И почувствовал влагу на лице. Дойчман все еще не мог разобраться, что с ним произошло. Пораженный, однако с долей равнодушия, он спросил себя: где я и как здесь очутился. Как это меня угораздило шлепнуться лицом в лужу и почему так трудно встать?