– Ты что, пьян? Джон! Ты говоришь как пьяный.

Он тупо посмотрел на трубку, как будто она могла подсказать правильный ответ.

– Нет, я…

– Ты говорил с доктором Детторе?

Очень медленно, стараясь как можно отчетливее произносить слова, Джон выговорил:

– Нет. Он… я не… я п-позвоню утром.

О господи! Он закрыл глаза. Наоми плакала.

– Я уже еду, милая. Я… еду сейчас домой.

– Не садись за руль, Джон. Я приеду и заберу тебя.

– Я могу… такси. Вызвать.

Она, судя по всему, немного справилась с собой; во всяком случае, голос у нее стал уверенней.

– Я тебя заберу. У нас не так много денег, чтобы разбрасывать их на такси. И мы купим какой-нибудь еды навынос. Я буду у тебя через двадцать минут.

Она повесила трубку. Джон неподвижно застыл в кресле. Ему было не по себе. Неприятное чувство усилилось. В комнате точно чего-то не хватало. Чего же, черт возьми?

Но неприятно было не поэтому. И не из-за диагноза доктора Розенгартена, и даже не из-за того, что Детторе был все время недоступен. Джона сильно беспокоил разговор с журналисткой. Он попытался припомнить, что именно рассказал ей. Милая женщина, симпатичная, доброжелательная и забавная. Кажется, он был несколько неосторожен и сказал слишком много, больше, чем надо. Больше, чем собирался.

Но ведь это было не для записи, правда?

Наоми не спала. Джон понял это по звуку ее дыхания. Мерцание электронного будильника казалось ему слишком ярким; комнату заливало голубоватое свечение, раздражавшее его неимоверно. Вдалеке за окном завыла сирена, знакомая траурная песня. Ночная музыка Лос-Анджелеса.

Голова раскалывалась. Джону страшно хотелось пить. Принять таблетку и спать, спать, спать. Сейчас сон ему просто необходим. Он спустил ноги с кровати, взял со своей тумбочки пустой стакан, добрел до ванной и включил холодную воду. Затем кинул в рот две таблетки аспирина и вернулся в спальню.

– Что с нами будет? – вдруг спросила Наоми. Он лег рядом и нащупал ее руку. Но она не пожала ее в ответ, как обычно.

– Возможно, стоит подумать об аборте.

– Мне не важно, Джон, мальчик это будет или девочка. Всегда было не важно. Все, чего я хотела, – чтобы наш ребенок был здоров. Я бы даже не стала узнавать пол заранее, как многие родители, – для меня главное – знать, что с ним или с ней все в порядке. Я не хочу делать аборт. Это какая-то дикость – убивать своего ребенка потому, что ты хотел мальчика, а у тебя будет девочка.

Повисла пауза. Дело было не в том, мальчик это или девочка, все было гораздо сложнее, и оба это знали.

– На судах иногда возникают проблемы со связью, – сказал Джон. – Они зависят от спутника и не всегда могут получить сигнал. Я попробую позвонить еще раз утром.

На улице завыла еще одна сирена, к ней присоединилась пожарная машина.

– Я не хочу, чтобы ты делала аборт, – начал Джон. – Если только…

Он замолчал.

– Если только – что? – не выдержала Наоми.

– Сейчас в Штатах в некоторых лабораториях делают анализы… они могут сказать об эмбрионе все.

Наоми села на кровати и включила свет.

– Это тебе не одноразовый продукт, Джон. И не лабораторный эксперимент в чашке Петри или под стеклянным колпаком. И не… дрозофила какая-нибудь. – Она резко натянула на себя одеяло и прикрыла живот руками. – Это мой ребенок – наш ребенок, – и он сейчас растет у меня внутри. И я буду любить его или ее, и мне все равно, каким он… она будет. Я буду любить это создание, даже если она будет ростом четыре фута или вымахает на семь футов. Я буду любить ее, и мне плевать, будет она гениальной или умственно отсталой.

– Милая, я не… Она перебила его:

– Ты все это придумал. Это была прежде всего твоя идея, и ты убедил меня. Я тебя не обвиняю – я знала, на что иду, и понимала, что мы рискуем. Я точно так же отвечаю за это решение, как и ты. Я хочу сказать другое – я не стану ни от чего отказываться. Может быть, все это – все то, что происходит, что Детторе перепутал пол, – может быть, так распорядилась сама природа. Так она сохраняет мир от полного безумия. Мне кажется, что тот день, когда матери начнут избавляться от своих нерожденных детей только по той причине, что дети оказались не такими, как ожидалось, станет началом конца.

Джон тоже сел.

– Если бы ты знала о болезни Галлея заранее, до того, как он родился, ты бы все равно его родила? Зная, какое будущее его ожидает?

Наоми ничего не ответила. Джон взглянул на нее и увидел, что по ее щеке ползет слеза. Он вытер ее своим носовым платком. Лицо Наоми исказилось от боли.

– Прости меня. Я не должен был так говорить.

Никакой реакции не последовало.

Джон снова вылез из постели, накинул махровый халат и вышел из спальни. Он чувствовал себя еще паршивее, чем пять минут назад. Он открыл дверь в свой кабинет, осторожно обошел кучи бумаг и дисков, перепутанные провода, набор объективов для фотоаппарата, стопку не прочитанных еще журналов, добрался до стола, включил настольную лампу и сел. Сумка с ноутбуком валялась там же, где он бросил ее, придя домой. Джон достал компьютер, поставил его на стол перед собой, включил и зашел в почту.

Пятнадцать новых писем. Одно, довольно язвительное, от его соперника по шахматам, Гаса Сантьяно из Брисбейна. Вот наглец, вяло удивился Джон. Сантьяно регулярно задерживался с ходами, часто на целую неделю, но стоило Джону пропустить пару дней, как австралиец начинал посылать нетерпеливые сообщения. Придется тебе подождать, подумал Джон. Он стал вполглаза просматривать другие сообщения, но вдруг замер и окончательно проснулся.