— Абсолютно! — Ивакин для убедительности рубанул рукой, а затем произнес, насмешливо глядя Грибову в глаза: — Прошу прощения, Виктор Сергеевич, вы, наверное, решили, что я о Лапчинской говорю? Но я из-за Марины Леонидовой пришел.

Грибов молчал, прищурившись, играл золотой ручкой, постукивал ею о полированную поверхность стола, и острый отблеск скакал по кабинету.

— Из-за Леонидовой, — протянул Грибов. — Это что-то новенькое.

— Вас не допрашивали по поводу ее смерти?

— Нет. Но я слышал, конечно, что ее убили на курорте. Собственно, на меня-то первого милиция и вышла — по Марининому удостоверению. Мне сказали, какой-то местный казанова ее задушил. Говоря откровенно, если бы не смерть Алены, я бы как-то отреагировал: ну, хоть удивился бы, расстроился, но вы же знаете, какие проблемы на меня навалились. Так что врать не буду: слышал, но не вникал… Подождите, вы говорили про замужество, про ревность. Это ведь к Лапчинской относилось, не так ли? Что же вы мне теперь, как бы это поприличнее выразиться…

— Нет, не к Лапчинской. Я слышал, как раз Леонидова была в вас влюблена и говорила некоторым сотрудницам газеты, что взаимно.

Грибов не улыбнулся. Наоборот, его рыжие глаза неожиданно стали злыми.

— Думаю, она врала.

— Насчет взаимности?

— И насчет любви тоже.

— А если бы не врала насчет любви, то как насчет взаимности?

— То есть нравилась ли она мне как женщина?

— Смешной вопрос?

— Почему смешной? — Грибов глядел на Ивакина с каким-то странным выражением лица. Казалось, вопрос затронул что-то в его душе, и теперь он задумался, улетел мыслями в интересные для себя сферы.

— Неужели вы смогли бы влюбиться в эту нелепую женщину? — настойчиво переспросил Ивакин.

— Леонидова не была нелепой. Она не была также простой. Она играла сложную, ей не верили, но мне кажется, она была даже сложнее, чем играла.

— А была ли она порядочной, Виктор Сергеевич?

— Порядочной? — удивился Грибов вопросу. — Нет, она не была порядочной. Думаю, что не была. Она считала себя несправедливо обиженной в этом мире, а была обижена вполне справедливо. Такие люди по определению не могут быть порядочными. Обстоятельства им этого не позволяют.

— Вы это поняли, когда она стала у вас работать?

— Что вы! Я это знал всегда. Когда мы учились в университете, она уже была неприятной дамочкой.

Прикрывалась папой, как щитом, и ни за что не могла поверить, что кто-то способен относиться равнодушно к ее богатствам.

— Вы относились равнодушно, надо полагать?

— Можете мне не верить, — пожав узкими плечами, сказал Грибов. — Но я относился равнодушно. Даже высокомерно. Высокомерие в таких вопросах очень свойственно мне. Это неудобное качество, и оно могло сделать меня банкротом, но мне повезло: времена изменились, и я был вознагражден. Мне не на что обижаться. Я за ней никогда не ухаживал — терпеть не мог москвичек, но вот один наш общий друг, например, он искренне любил ее и хотел быть ее мужем. Ему, конечно, нравилось, что в придачу к Марине он получит ее квартиру, машину и дом, но ведь это неважно, правда? Для чего, в итоге, это барахло? Оно должно быть для счастья, а не для моли… Так вот и осталась она одна, — заключил он.

— Где теперь этот друг?

— Работает. Живет. — Грибов снова пожал плечами. — Двое детей, своя квартира. Он ее купил, кстати. А тогда требовалась прописка. — Он поморщился. — Если бы вы знали, как они унижали его, она и ее мать, как презирали, как говорили при посторонних людях, что видят его насквозь со всеми его жалкими мечтами лимитчика. Так что нет, не сейчас сложилось у меня такое мнение о Марине. Гораздо раньше.

— Почему же вы взяли ее на работу?

Грибов удивленно приподнял бровь.

— Какая тут связь?

— Ну, не уважали человека, но помогли.

— А вы помогаете только тем, кого уважаете?

Ивакин растерянно покачал головой.

— Встретив Марину десять лет спустя, увидев, как она живет, я всего-навсего обнаружил, что получилось так, как я и думал. Она всю жизнь считала, что ей все вокруг должны. Ни к чему хорошему такое мировосприятие привести не могло, оно и не привело. Но это не повод злорадствовать. Мне не нравится мое умение предсказывать события. Это скучно. Человеческая глупость очень скучна.

— Она сама попросила о помощи?

— Можно и так сказать.

Ивакин вопросительно посмотрел на него.

— Такие люди ведь не могут ясно и прямо попросить о чем-либо. Она вначале долго хвасталась, что жизнь удалась, что в журналах и газетах она нарасхват, сказала, что за деньгами не гонится: она не из новых русских, не из этих убогих лимитчиков, купивших себе прописку неизвестно за какие деньги. «Прописки давно нет», — сказала моя жена, но Марина ничего не слышала. «Средства у меня, слава богу, огромные! — говорила она возбужденно. — Сейчас вот уговаривают дом сдать. Четыре тысячи в месяц — вы же знаете, там такой лес, тишина. Справа министр, слева министр, туда и не проедешь — охрана. Господи, ну что все так цепляются за эти номенклатурные поселки! Есть Переделкино, Николина Гора, туда и лезьте, нет, вот хотят, чтобы министр рядом жил!» В общем, объяснила она, деньги для нее не проблема, она вообще не придает им значения, вот работа, творчество, возможность помочь людям — это да! В этот момент от стены отвалился кусок обоев.

Ивакин улыбнулся.

— Не верите?

— Верю.

— Так что ее речь была немного скомкана. Правда, Марина быстро оправилась, и мы еще полчаса слушали эту похвальбу. Но то, что невыносимо раздражало раньше, теперь вызвало жалость. Я вдруг подумал: ну что у нее за жизнь? Мать при смерти, квартира разваливается, в личной жизни явно нелады, питаются ужасно. А ведь ей уже тридцать пять лет.

— И вы предложили ей работу?

— Не в тот раз. Я дождался вакансии — у нас сотрудница в декрет ушла — и тогда, действительно, предложил. На дне рождения жены.

— Хорошая вакансия?

— Самая что ни на есть рядовая. Как журналистка Марина звезд с неба не хватала. У нее был тяжеловесный витиеватый стиль, совершенно не согласующийся со стилем газеты — у нас принято писать покороче, в западном духе. Разумеется, не было никакого опыта, никакого знания политики. И главное — а для нынешней журналистики это важный недостаток — у нее отсутствовало чувство юмора. Сейчас ведь и в прессе, и на телевидении очень ценится как раз ирония, насмешка над самыми серьезными вещами. Умение строить предложения на первый взгляд простые, легкие, не перегруженные метафорами, но на самом деле искрометные, с элементами пародии, с использованием так называемых фенечек — всегда на грани пошлости, — вообще способность продемонстрировать знание того, что модно, даже и в политическом, серьезном обзоре. Это считается высшим пилотажем. — Он задумался и снова повторил спустя пару секунд: — Юмор — это непременное требование, но писать с юмором умеют лишь единицы. Так что я, разумеется, и не мог требовать от Марины ничего такого. И должность, которую ей предложили, была обычной.

— Она писала под псевдонимом.

— Да. Так принято.

— И когда же она поняла, что пишет неправду?

— В каком смысле?

— Она ненавидела КГБ. Она ведь из семьи репрессированных. Вы знали об этом?

Грибов потер лицо рукой.

— Ах, вот вы о чем! Да, знал. — Он спокойно уставился на Ивакина, давая понять, что ответил исчерпывающе.

— А к вам она тоже приходила для выяснения отношений по этому поводу?

— Ко мне она не приходила. А почему «тоже»?

— Был человек, к которому она обращалась… за справками.

— Какого рода?

— Она задавала вопросы, которые позволяют подозревать, что она не верила в информацию вашей газеты. Она считала, что пишет ложь…

Грибов смотрел на него очень серьезно, но не удивленно.

— Значит, к вам она по этому поводу не приходила? — снова спросил Ивакин.

— Нет.

— Но вас не удивляет эта информация?

— Нисколько.

Ивакин упрямо молчал. Ответ из одного слова его не устраивал.