— Не сяду… Слушайте, а может тут хитрый умысел наших следователей: приставить ко мне такого вот доброго дедушку-хрыча, авось я проболтаюсь? Может, вы все-таки признания в убийстве от меня добиваетесь? — Раздался злой смех. — Это такая особо извращенная пытка: к обвиняемому подсаживают человека, который ему все время говорит: «Ты невиновен, сладкий мой! Я верю в твою невиновность! Я помогу тебе». А потом этот обвиняемый не выдерживает и кричит: «Уберите его от меня! Я во всем признаюсь! Это я задушил Марину Леонидову! Это я взрывал дома! Только уберите его от меня!»

— Миша, ответьте на пару моих вопросов! — невозмутимо произнес отец.

— А вы обещаете, что перестанете все время напоминать якобы предсказанное убийство? Мне оно очень! Сильно! Надоело!

— Обещаю! О нем не скажу ни слова!

— Какие у вас вопросы?

— Меня вообще не интересует ничего раньше того понедельника, когда Марина вам позвонила из Лазурного.

— Какие у вас вопросы?!

— Вы когда билет взяли?

— Это есть в деле.

— Когда?

— Тогда же, в понедельник. Поехал во Внуково и взял.

— На девятнадцать тридцать вторника, правильно?

— Это есть в деле.

— Да-да, конечно. Итак, билеты на девятнадцать тридцать. В аэропорту надо быть в семнадцать часов, вас подвез частник. Вы поймали его в шестнадцать тридцать. Все записано и проверено… Поймали на Юго-Западе, недалеко от дома. Да и фирма ваша там же находится. Это удобно: работать рядом с домом. Вы до которого часа обычно работаете?

— До пяти.

— Зачем вы отпросились на весь день?

— В каком смысле?

— У вас новая работа. Надо проявить себя, продемонстрировать свой энтузиазм, трудолюбие, вы вполне могли просидеть почти до конца рабочего дня… Вы берете билет на вечер, хотя был и утренний, и дневной рейсы, но утром в полдевятого приходите к начальству и отпрашиваетесь на весь день. Зачем вам понадобился этот день, Миша?

— Глупости какие! О чем вы говорите?! Мне надо было собраться.

— Собраться? — отец немного деланно рассмеялся. — Вечером этого сделать нельзя было? И потом, сколько вещей надо собрать для однодневной поездки? Сколько времени могут занять такие сборы? Где вы были всю первую половину дня? Ну, Миша, что особенного в этом вопросе?

— Да не хочу я на дурацкие вопросы отвечать!

— Странно. Совершенно это не дурацкий вопрос, — ласково сказал отец. — Так все-таки, где вы были-то? К девушке заезжали? По городу гуляли? Может, спали? Отсыпались, да и все тут!

— И спал, — хамовато сказал невидимый Миша. — И гулял. И к девушке заезжал.

— К какой?

— Сейчас! Девушек моих впутывать не надо, ладно?

— Идет следствие.

— Частное!

— Пусть частное. И это следствие интересуется, что вы делали во вторник, с восьми тридцати и до шестнадцати тридцати, когда вы остановили машину, чтобы ехать в аэропорт. Кто вас видел в течение этих восьми часов?

— А что произошло за эти восемь часов? Кого-то убили, зарезали, ограбили?

— Хорошо, — произнес отец спокойно, и Лена даже почти увидела, как он призывает собеседника успокоиться — выставляет вперед руки на этих словах. — Мой второй вопрос: что сказала вам Марина по телефону в понедельник?

— Я тысячу раз отвечал на этот вопрос.

— Здесь записано. Но есть некоторые странности.

— Которые только вы считаете странностями.

— Не будем отвлекаться. Она вас пригласила?

— Да, она меня пригласила!

— Но адрес не дала?

— А вот адрес не дала! Какой вы наблюдательный! И меня теперь за это расстреляют, предварительно колесовав.

— Но телефон хозяйки при этом узнать не забыла.

— Ах, как тонко подмечено!

— И на двадцать минут разговор не тянул…

— Простите, ради бога! Я забыл: в том разговоре было не семьсот «э-э, ну, как там», а девятьсот тридцать!

Отец рассмеялся.

— Девятьсот тридцать «э-э», Миша, — он помолчал немного, чем-то шурша и пластмассово постукивая. — Это тридцать минут. Неувязочка! Понимаете, в чем дело: всему должно быть объяснение. Всему! Пусть дурацкое, пусть наивное или неправдоподобное, но оно должно быть. Концы всегда должны сходиться с концами.

— Разоблачили! Признаюсь! — отцовский собеседник продолжал паясничать. — Думал отвертеться, но вы меня приперли к стенке. Приготовьтесь услышать страшное: я рассказывал Марине политический анекдот. Про Путина.

— Давайте посчитаем, сколько минут он занял. Расскажите его мне.

— Да что вы! Это же про Путина!

— Ладно. Не рассказывайте. Кстати, вы в каких отношениях с Грибовым?

— С каким Грибовым?

— С главным редактором «Без цензуры».

— Ничего себе «кстати»! Я с ним ни в каких отношениях быть не могу, поскольку он большой и богатый дядя. А я маленький и бедный человечек.

— Уже небедный человечек.

— Ах, да, я забыл! Я ведь убил сестру, чтобы завладеть ее богатствами.

— Значит, он большой дядя, а вы маленький человечек? И пропасть между вами непреодолима.

— Нет, не непреодолима. Грибова так же, как и меня, в нашей стране могут арестовать в любой момент.

— По какому же обвинению?

— По обвинению в изнасиловании члена правительства, например. И вас могут. Обвинят во вмешательстве в личную жизнь частного лица — и это будет справедливо.

— А ведь он знал ваш телефон, Миша. Вы говорите: большой, богатый, но ведь не в кастовом обществе мы живем, не в Индии, правда?

Диктофон замолчал. Лена даже решила, что пленка закончилась, но разговор внезапно продолжился.

— Кто знал? — уже серьезно спросил Миша.

— Да Грибов же! Вы чего побелели-то? Тут никакого секрета нет. Это и в деле записано. Грибов дал ваш телефон милиционерам из Лазурного, когда они Марининых родственников искали. Забыли?

— Ну да, наверное. Я его тоже о работе просил. Когда мы познакомились у Марины. Говорил, что могу информацию с Петровки поставлять, я тогда там еще работал. Я ему телефон свой оставил. Точно. Но он не перезвонил.

— У вас был ключ от Марининой квартиры?

Тут первая сторона двадцатиминутной пленки, действительно, кончилась.

Невысокий, можно сказать, совсем маленький — это было видно по плечам, по размерам кистей — человек сидел напротив Ивакина в черном кожаном кресле. Он был неброско, но очень аккуратно одет. Наверное, часы были дорогие, но Владимир Александрович в этом не разбирался.

— Ивакин Владимир Александрович, — дружелюбно произнес маленький Грибов, разглядывая прозрачную папку на столе. — Да вы на пенсии! Или у меня устаревшие данные? — его прозрачные глаза с рыжеватыми ресницами теперь смотрели на Ивакина. В глазах была усмешка.

— Вот уж не поверю, что у вас могут быть устаревшие данные! — любезно отозвался Ивакин.

— Тогда какое же отношение вы можете иметь к следствию?

— Помогаю друзьям. Может, и вы, когда выйдете на пенсию, будете помогать молодым журналистам.

— Ну, дожили! — Грибов покачал головой. — Надеюсь, такая помощь — это официальное мероприятие? С начальством согласовано?

— Согласовано, — стесняясь, сказал Ивакин. Он прекрасно знал, что Грибов все понимает, и обманывать поэтому было очень неприятно.

— Ну, замечательно. Удалось разузнать что-нибудь новенькое?

— Разузнаешь тут. У вас не сотрудники — партизаны! Молчат!

— О, да! Особенно Анна Петровна Чистякова из социального отдела, — мило согласился Грибов. — У вас и ко мне есть какие-то вопросы?

— Есть, в общем-то.

— А ведь я рассказал все, что мог. И как познакомился, и сколько раз в неделю мы встречались, и какие суммы я ей давал, ну, все абсолютно!

— И что вы ее не ревновали?

— И что не ревновал. Вы сомневаетесь?

— Нисколько. Она наделялась выйти за вас замуж, не так ли?

— Надо полагать.

— А как вы сами к такой идее относились?

— Я ее не обдумывал. Одного не могу понять: зачем вы к Чистяковой-то пошли? Она Алену только пару раз видела… Правда, она мать моей секретарши, но, надеюсь, обошлось без секретарских сплетен?