Ивакин хотел спросить, стоит ли сухой ельник той цены, которая была уплачена, но пожалел старуху. Она ему нравилась.

— Кушайте чипсы! — грустно предложила старуха. — Теперь, я слышала, у единственного наследника Марининого дома неприятности? Но ведь могут и не доказать?

— Могут и не доказать.

— А вы как думаете?

— Я не верю, что убил он.

Старуха удивленно приподняла брови.

— У меня тут шкурный интерес, — пояснила она. — Если он оправдается, то, конечно, быстро продаст дом. Больше всего ему предложит один человек… Я бы хотела, чтобы он продал именно ему.

Ивакин изумленно смотрел на старуху: неужели она до сих пор способна на какие-то махинации с жильем? Старуха ответила на его изумление немного растерянным взглядом, но потом сообразила и засмеялась:

— Нет, это не то, что вы думаете! Этот человек… — раскрасневшаяся от вина, она, наконец, сняла шляпу, — он известная личность. По-моему, большего подлеца нет в нашей стране. Я давно за ним по телевизору слежу. А тут он живьем появился в сопровождении семи охранников, присматривался. Сказал: «Дивно! Надо вписаться, ничего не нарушая. Прикуплю еще овраг с ручьем и лес за ним». У них за домом овраг есть знаменитый. Жутчайшее место, сырое, темное, а этому придурку понравилось… Еще он сказал: «Старый архитекторский дом я тоже оставлю, только начинку сменю. Памятник все-таки! Это дорого, но денег хватит». У него хватит… Так уж пусть лучше он!

— Зачем?! — Старуха продолжала удивлять Ивакина все больше и больше.

— Этот дом и этот сад убивают потомство своих владельцев, — невозмутимо объяснила она. — Род владельцев угасает среди этих елей. В конце жизни архитектор понял, что создал нечто такое, что не только бесплодно само по себе, но и делает бесплодным все вокруг. Ну, что поделаешь, бывают такие места…

— Насколько я понял, ваш дом такой же, — от растерянности Ивакин невольно понизил голос. — Продайте ему свой.

— Не волнуйтесь! — старуха провела рукой по столу, сметая несуществующие крошки. — Богатых подлецов в стране много. Свой я тоже пристрою!

Следователь прокуратуры Онищенко с первого дня почувствовал, что дело об убийстве молодой художницы Лапчинской будет проблемным. И не потому, что о главном подозреваемом, Грибове, ходили слухи, что он давно работает на органы, а значит, за него будут просить. Проблема состояла в другом: Онищенко не верил, что Грибов мог так сильно подставиться, но других кандидатов на роль убийцы не видел.

Это убийство было любительским, нелепым, и только редкое совпадение различных случайностей помогло убийце остаться незамеченным. Все в деле просто кричало об этом.

Один раз у Онищенко даже появилась странная мысль, что они вообще ищут не там, и в конце концов всплывет какая-нибудь школьная любовь, или разорившийся должник, или бывший солнцевский сожитель, — тот, впрочем, был пока еще надежно изолирован, но, чем черт не шутит, Онищенко позвонил в колонию, проверил.

Две основных версии были в этом деле, и в обеих не хватало главных мотивов.

Первая была основана на ревности, и тут приходилось приглядываться к равнодушному Грибову и изобретать доводы, которые, конечно, изобрести-то было возможно, но они, увы, не убеждали и самого Онищенко.

Мог равнодушный Грибов, замотанный своими политическими проблемами, убить любовницу из ревности? Мог — допускал Онищенко.

Эдакий собственник, не терпящий покушений ни на свою газету, ни на свой авторитет, ни на свое мнение, ни на свою бабу. Мог он сделать это тяп-ляп, то есть заявив всему свету, что именно в тот вечер собирается навестить подружку, а также позвонив своим фирменным сигналом, зная, что есть прислушивающаяся ко всему соседка с первого этажа и охранники в окне напротив?

Онищенко пожимал плечами.

Убийство в состоянии аффекта? Застукал, скажем, Грибов свою любовницу с тренером по шейпингу, да и пристрелил… ее одну. И приходилось представлять его, ничего не подозревавшего, весело подходившего к заветному подъезду, нагло звонившего тем самым фирменным сигналом… с пистолетом под мышкой.

Допустим, состояние аффекта, которое объясняло бы и это, было длительным, но тогда ему должны были найтись свидетели, ведь все дни накануне убийства Грибов был на глазах у многих людей. Однако эти люди утверждали: он был в обычном состоянии, то есть спокоен, собран, деловит, и только болезнь жены, тянувшаяся, впрочем, несколько лет, и уже, если так можно выразиться, приучившая его к себе, немного омрачала взгляд главного редактора.

«Вот еще закавыка!» — огорченно думал Онищенко. У этого Грибова много настоящих проблем. Он ставит на карту миллионы и вполне может проиграть: он создает репутации и проворачивает опасные политические дела, скользя при этом по краю, он каждый день видит перед собой угасающую женщину, которую, говорят, давно не любит, но которую, несомненно, жалеет, и он, этот человек, срывается из-за такой ерунды?! Онищенко неоднократно разговаривал со всеми свидетелями грибовского служебного романа и не видел в этом романе ни ревности, ни страсти. «Страсть у нашего Виктора Сергеевича только одна, но зато пламенная — это газета, — недавно сказала ему молодая сотрудница „Без цензуры“. — А насчет любовницы… Ему сорок скоро. Давайте откровенно: нужна мужчине в этом возрасте любовница?» Онищенко было тридцать три, и он оскорбился. Но про себя подумал, что Грибов как раз и производит впечатление человека, который имеет любовниц только потому, что они сами настаивают. Ну, смешно же отказываться?

Так буксовала личная версия. Точно так же застопорилась и версия политическая.

Конечно, было соблазнительно предположить, что Грибова специально подставляли. Тогда находило объяснение и время, и место (убийца знал, что Грибов придет вечером к любовнице), и фирменный сигнал. Это могло быть сделано по личным мотивам. Онищенко без особой надежды намекнул Грибову, что хотел бы встретиться с его женой. Глаза редактора расширились до неприличных размеров. «Это зачем?» — спросил он. «У нее есть алиби? Ведь могла быть ревность». Грибов даже не нашел слов. Впрочем, алиби у его жены было — в виде двух врачей из медицинского центра на Каширском шоссе.

Вообще следователю казалось, что сам Грибов тоже считает: его подставляли. Но было видно также, что редактор подозревает в этом деле политическую подоплеку и его страх перед причинами убийства куда сильнее страха перед обвинением в убийстве. К тому же он был абсолютно уверен: убийцу не найдут. Во время допросов Онищенко читал это в глазах Грибова, в которых не было ни радости, ни злорадства, а лишь глубоко спрятанная тоска.

«Вы ничего не хотите рассказать?» — спросил Онищенко во время последней беседы. Редактор покачал головой. «Мне кажется, у вас есть своя версия», — эта настойчивость следователя шла от раздражения: он так не любил выражение обреченности в глазах свидетелей, мол, ну что милиция может! Все равно вы все купленные! Он даже ждал, что Грибов так и скажет, и тогда он, Онищенко, такое скажет Грибову про журналистов!.. Но редактор не подставился. Он снова покачал головой.

Онищенко смутно тревожил пистолет. Оружие было неудобное, устаревшее. Зачем киллеру понадобилось создавать себе дополнительные трудности? Ответа опять не было.

Еще фигурировала статья, откопанная старым следователем… Возможно, некая Марина Леонидова догадалась о виновности Грибова и сообщила об этом таким вот способом, а затем уехала и умерла. И получалось, что ее догадка верная, что ей отомстили за эту догадку, и опять был виновен Грибов, и… и все надо было начинать сначала.

Онищенко был въедливый парень. Не имея возможности заниматься и Марининым делом, он тем не менее сделал зарубку на своей памяти. И когда одна из молодых работниц бухгалтерии обмолвилась о том, что Марина звонила ей с юга, он насторожился.

— Когда это было? — спросил Онищенко.

— В субботу.

— Когда статья вышла?

— Да нет, вы что! Намного позже. Через неделю после выхода статьи.