Кэррик ел. Она наблюдала, и он не знал, о чем она думает.

У него было четыре свободных часа. Кэррик не узнавал себя: ему бы пойти в комнату, запереть дверь и поставить возле кровати будильник. Он не узнавал себя, потому что никогда прежде не чувствовал такой неопределенности и опустошенности.

Он сделал только часть задуманного — зашел в комнату, запер дверь, завел будильник, но раздеваться не стал и не полез под одеяло. Присел на край кровати. Казалось, стены сжимаются и душат. Из коридора доносились неясные звуки — шум телевизора, голоса и шаги, — но ему было все равно. В глубине души он чувствовал, что не продвинулся в расследовании ни на шаг. Кэррик просидел на кухне почти три часа, и старуха постоянно крутилась рядом, но так и не признала своим. Никакого общения — словно его там не было. Он поблагодарил ее за еду — по-английски, это понял бы даже идиот, но она не отреагировала. Предложение сходить с подносом за тарелками осталось без ответа — старуха пошла сама. Но, стоя к ней спиной, он чувствовал прожигающий шею взгляд. Если Кэррик поворачивался и пытался посмотреть ей в глаза, она прятала их. Когда они уходили, он протянул ей руку, но она спрятала свои за спину. Кэррик не знал, о чем они разговаривали, но ясно представлял проблему: если он в ближайшее время не станет для них своим, то потеряет время и ничего не узнает; если же попробует надавить, за ним станут наблюдать с еще большей подозрительностью.

Кэррик вышел из комнаты, прошел на цыпочках по коридору мимо двери в прихожую, где в кресле сидел Виктор, и двери в спальню Гольдмана.

Спускаясь вниз на трясущемся лифте, он держался за поручень — так ослабели ноги.

Полутемный вестибюль. Дверь закрыта. Кэррик подергал ее, чувствуя, как поднимается паника. Подошел ночной портье с ключом. Холодный ночной воздух остудил пот на лбу и шее. На нем был только пиджак, куртка осталась в номере.

За козырьком на дорогу капал дождь. Он вышел на улицу и услышал, как сзади закрылась дверь.

Перед ним возвышался величественный массив церкви, руины, ставшие памятником. Оранжевый свет уличных ламп отражался в каплях дождя на старых, почерневших от пожаров камнях. Кэррик не знал название церкви и ее историю. Он втянул голову в плечи и пошел быстрее, обходя площадь. Уныло и обреченно пробили часы — то ли час, то ли полчаса. Струйки дождя стекали по лбу и щекам. Несколько человек пили пиво прямо из бутылок. Кто-то из них позвал его, другой, пошатываясь, подошел ближе. Он оттолкнул бродягу и поспешил дальше. Но всего этого — машин, алкашей, проституток и наркоманов — было мало, а больше было пустоты и гулких шагов. Он вышел за главные ворота и пересек боковые улицы между Кляйштрассе и Хохенштауфенштрассе. Окна в квартирах и офисах погасли.

Если Кэррик надеялся, что прогулка по незнакомому городу поможет ему обрести себя, то он ошибся.

Он промок, замерз и не знал, что делать.

Вывеска на углу дома подсказала, что он вышел на Фуггерштрассе. Давила усталость… Снова пробили часы, но он даже не посмотрел, сколько осталось от тех четырех часов. Крутая лестница привела к массивной двери, запертой на ночь от бродяг на цепочку или засов. Под кнопкой звонка — латунная табличка. Читать, кто работает в здании и чем занимается, он не стал.

Кэррик неуклюже сполз на мокрый коврик, втиснулся в угол и прислонился одним плечом к стене, другим к двери, подтянул колени к груди, обхватил ноги руками и закачался. Он не мог стать невидимкой, не мог съежиться, сморщиться, исчезнуть. Разум затуманился. Сейчас он не осознавал всех последствий того, что произойдет, если его не будет в номере, когда на столике возле кровати прозвенит будильник. Всем наплевать — Кэти, Джорджу, который бросил его, этому Гольфу. Что они знают о Михаиле, Викторе, Вайсберге и старухе, его бабушке? Что они знают об одиночестве? Ни одной живой душе нет до него никакого дела. И не он будет виноват, если пропустит звонок будильника. Мимо быстро прошел какой-то мужчина. В руке он держал зонтик, но дождь все равно попадал на лицо, и нос у него был мокрый.

Нет, он не узнавал себя.

Джонни Кэррик забился в угол у двери, опустил голову на руки, и решимость его угасла.

— Что думаешь? — спросил Эдриан.

— Он выдохся, — ответил Деннис.

— Да, с этим не поспоришь.

— Он готов сдаться, выбросить белое полотенце, потому что выдохся.

Они были в конце Фуггерштрассе на перекрестке с Мотцштрассе. Пройдя по улице, Деннис отметил дверь, возле которой сидел их человек, Ноябрь. Они разительно отличались друг от друга, увлекались разными хобби, но в своем ремесле дополняли друг друга. Деннис утверждал, что его периферическое зрение охватывает 140 градусов, Эдриан претендовал на все 160 градусов. В свободное от оперативной работы время они читали для новичков лекции на курсе наблюдения и учили необходимости развивать «третий глаз» — то есть наблюдать, не поворачивая головы, — периферическое зрение. Сейчас вертеть головой, чтобы увидеть Ноября, и не требовалось.

— Рад, что у него нет «хвоста»?

— Мы бы заметили.

— Надо позвонить шефу, учитывая его состояние.

— Если он выдохся, то все пропало.

Деннис включил сотовый телефон, занимавший довольно много места в кармане куртки из-за встроенных кодирующих устройств, набрал номер и ждал ответа. Пятьдесят три, женат, детей нет. Чтобы расслабиться, он надевал фартук, вставал у плиты и готовил что-нибудь из французской кухни. Своего коллегу, стоявшего сейчас рядом под дождем на перекрестке, он считал лучшим напарником, но профессиональные отношения с личными не смешивал и для Эдриана никогда не готовил. Общим было мастерство наблюдения — следить и оставаться незамеченным.

— Мистер Лоусон?… Конечно, извините. Небольшая проблема с Ноябрем. Мы сидели в машине возле отеля, когда он вышел. Я дежурил. Разбудил Эдриана. Парень вышел погулять, но, похоже, сам не знал, куда идти. Дождь, а он без пальто. Промок насквозь. Сейчас сидит под дверью… Подождите.

Эдриан дернул Денниса за рукав. Прошептал:

— Добавь красок. Скажи, что он готов выйти из игры.

— Вам надо подъехать, мистер Лоусон, и побыстрей. Похоже, мы его теряем… Да, да, перекресток Фуггер и Мотц… Поспешите, мистер Лоусон.

Деннис отпустил руку, нажал кнопку отбоя.

— Ну как?

— Пришлось нажать — сейчас не до нежностей.

Окажись они случайно вместе в баре или купе поезда, общих тем для разговора нашлось бы немного. В любой ситуации на первом месте для них было одно: меня не должны запомнить, узнать или описать. Деннис полагал, что сейчас такой опасности нет. Эдриан придерживался того же мнения. Но самое трудное — если, конечно, Ноябрь останется в игре, — ждало впереди. Деннису часто приходилось вести наблюдение за работающими под прикрытием агентами, наблюдать за ними издалека, оставаясь невидимым и неслышимым. Он знал, какой стресс они испытывают, можно сказать, чуял его запах, и благодарил судьбу за то, что никогда не окажется на их месте.

— Сказал, сколько его ждать?

— Нет.

— Привезет всех?

Деннис скривился.

— А ты как думаешь, если все летит к чертям? Если он не вытянет, мы все пойдем ко дну.

— Мы никому не доверяли, — произнесла она высоким, свистящим, как будто дула в дудочку, голосом. — Искать доверие — все равно, что искать тепла и уюта там, где его нет.

Он лежал на самой обычной железной кровати. Комковатый матрас не защищал от жалящих стальных пружин. Он спал на этой кровати, на этом матрасе с самого детства. Ее дали ему в первую же ночь в доме бабушки. Ройвену было тогда четыре года, и его ноги едва доставали до середины кровати; теперь они с нее свисали. Бабушка верила, что кровать сделает его сильнее.

Она поставила на деревянный табурет треснувшую китайскую кружку с теплым молоком. Такую же кружку она приносила ему каждый вечер перед сном, когда он жил у нее. И каждую ночь он ждал, пока в комнате станет тихо. Потом шел в туалет, выливал теплое молоко в унитаз и смывал. Он ненавидел его вкус, но не смел ей в этом признаться. Она говорила, что доверять глупо, и ее глаза, как и всегда при разговоре на эту тему, сужались в щелочки и сверкали, словно само слово «доверие» означало что-то непристойное, непотребное.