— Что нам сейчас нужно, — быстро сказал Лоусон, — это чуточку удачи.

Он подумал, что произнес это с достаточной уверенностью и твердостью. Откуда приходит удача? Они стояли полукругом, на некотором отдалении от него, и он видел — они верят в него безгранично. Он улыбнулся им, каждому по очереди — Шринксу, Стрелку и Багси, Эдриану и Деннису, — и они смотрели на него так, словно ожидали, что вот сейчас получат от него четкие указания, где именно можно взять чуточку удачи.Лоусон уже заметил, что двоих, Люка Дэвиса и девушки, нет, но это ничего не значило. Двое ничего не решали.

Он отвернулся — не надо, чтобы они видели на его лице выражение беспокойства.

В одном не было сомнений: все произойдет здесь, рядом с местом, где стоял когда-то лагерь Собибор. Сюда доставят груз. Это он знал точно.

— Подождем ровно час. Потом снимаемся. Сейчас еще слишком светло. — В животе уже сплетались узелки беспокойства, но ему еще удавалось сохранять внешнее спокойствие и уверенность. — Держу пари, они придут не раньше, чем стемнеет.

В двух километрах отсюда они застопорились на целых два часа. Проселок перегородило здоровенное дерево в три метра длиной и полметра в диаметре. Ничего не поделаешь, другой дороги на юг из Малориты не было. Вместе — сопя, пыхтя, проклиная все на свете и обливаясь потом — они все-таки сдвинули вмерзшее в землю дерево ровно настолько, чтобы Яшкин сумел протиснуться по самой обочине. Потом препятствие вернули на прежнее место, на этом настоял Моленков. Закончив, они, обессиленные, упали друг на друга и обнялись. Никто не знал, кто кого поддерживает. Потом они стерли оставленные «полонезом» следы и набросали для верности веток. Яшкин въехал в лес. Моленков развернул на коленях карту. Стрелка бензометра прочно застряла внизу красной зоны, и каждый метр воспринимался как незаслуженный бонус.

Километр назад «полонез» угодил в глубокую рытвину. Яшкин попытался добавить газу, но мотор заглох. Сдать назад тоже не получилось. Провозились еще час. Решение предложил Моленков. Они собрали все ветки и сучья, какие только смогли найти, заложили под все четыре колеса, утрамбовали. Яшкин повернул ключ. Моленков налег сзади. Из-под колес полетели комья грязи. Изрыгая проклятия и выдавливая из себя последние силы, он уперся плечом и… машина прыгнула вдруг вперед. А Моленков, грязный с головы до ног, рухнул на четвереньки.

С проселка пришлось свернуть. Машина запетляла между деревьями. Моленков, рискуя удариться о лобовое стекло, пытался читать карту. Быстро темнело, и он с трудом различал лишь темно-зеленые пятна леса и синюю ленту реки. Грунт здесь был тверже, и, хотя скорость упала, они уверенно двигались вперед. Моленков даже позволил себе расслабиться. Почти забыть.

А потом машина вдруг затарахтела, двигатель закашлялся, словно зашелся в предсмертном хрипе. Примерно так умерла его жена — захрипела, задергалась и затихла. Все заняло секунды три или четыре. «Полонез» тоже затих. Мотор сдох.

Кругом лес, в бензобаке пусто. Яшкину оставалось только одно: поставить машину на ручной тормоз.

Они вылезли. Каждый в свою сторону. Обошли «полонез» и встретились сзади. Не говоря ни слова, взялись за брезент, потянули. Казалось, ими руководил какой-то инстинкт. Каждый положил руку на контейнер с полустершимся серийным номером. То, что лежало внутри, не отозвалось. Не вздохнуло, не икнуло. Не подало ни малейшего признака жизни. Не сговариваясь, не споря, они взялись за ручки, стащили контейнер на землю. Яшкин запер дверцы.

Подняли. Постояли, привыкая к весу.

— Далеко? — спросил Яшкин.

— Чуть больше трех километров, — ответил Моленков. — Послушай…

— Да?

— Зачем нам это?

Яшкин выпятил подбородок.

— Зачем? Чтобы доказать, что можем. Чтобы сдержать обещание.

И они потащились через лес — на закат.

Кэррик смотрел на реку. Кое-где поток наталкивался на препятствие, и там возникал небольшой водоворот. Он ждал, когда взойдет луна, когда на другом берегу мигнет свет. Ройвен Вайсберг сидел рядом, держась за рукав его куртки. Они были вместе, вдвоем. Другие, те, что были позади, уже раскололись.

Холодало. Кэррик не отводил глаз от другого берега. Сигнала не было.

С наступлением темноты Ройвен Вайсберг отдал необходимые распоряжения: лодку вытащили из укрытия и вместе с канатом перенесли поближе к воде. Виктору, Михаилу и Иосифу Гольдману было приказано занять позиции на берегу с интервалом в сотню метров, но не вверх, а вниз по течению. Сам Ройвен вместе с Кэрриком расположились в наиболее удобном для переправы месте, где русло сужалось, но течение заметно ускорялось. Судя по поведению Ройвена, он был уверен, что груз придет в эту ночь.

Тишину нарушали только крики совы, неумолчное ворчание реки да шелест веток за спиной. Разговаривать и не требовалось. Голод и усталость отбили всякое желание общаться и вообще что-либо делать. Зато Ройвен Вайсберг не умолкал, и Кэррику поневоле приходилось терпеть его неустанное бормотание.

Хотелось только одного: покончить поскорее со всем, увидеть свет фонарика, переправиться на другой берег и забрать груз.

Голос журчал над самым ухом.

— Я мог бы назначить и другое место. На севере, у финской границы, возле Калининграда, в Латвии или Эстонии, даже на Украине, где-нибудь у Черного моря. Связи есть везде, и границу пройти нетрудно. Но я выбрал это место, Джонни.

Тьма и проступающие в ней кое-где угольно-серые полосы. Ничего другого Кэррик не видел.

— С самого детства я слышал об этом месте, знал о нем. С таким же успехом она могла бы взять нож и вырезать его название у меня на лбу или на груди. Еще в Перми, будучи ребенком, я уже знал все о его расположении и устройстве, знал, где и как стояли бараки, знал об окружавшей его колючей проволоке, о тропинках через лес, лагерных дорожках. Я мог бы с закрытыми глазами пройти от барака, где сортировали одежду, к бараку, где так же сортировали волосы и драгоценности. Я мог бы найти дорогу к Счастливой Вше или Ласточкину Гнезду, пройти по Дороге на небо. Опаздывая на занятия в школу, я бежал. Но не потому, что боялся наказания, а потому, что всегда бежал через минное поле, по открытой местности, под автоматным огнем. Когда я дрался на школьном дворе, то дрался не с другим мальчишкой, не с конкурентом, пытавшимся отобрать тех, кого я взял под свою «крышу», а с немецкими солдатами. Я был одним из тех, кто таился в убежище, куда имели обыкновение заходить с проверкой офицеры, и был готов рубить их топором и резать ножом. Бабушка не только вырастила меня, но и вылепила, создала. Я был ее творением и творением этого места.

Кэррик ждал, вглядывался в темноту и слушал голос, звучавший ровно, в такт неумолчному голосу реки.

— Это место создало меня, Джонни. Ребенком я сидел у нее на коленях и слушал, слушал. Потом, когда я был уже мужчиной, она приходила в мою комнату и приносила чего-нибудь выпить. Она не садилась на кровать, но стояла в темноте, неподвижно, и говорила о том, что случилось с ней здесь. От этого не избавишься. Ни ребенком, ни взрослым я не мог спастись от того, что слышал. Я не мог уснуть. В этой истории нет частей лучше или хуже. В ней все ведет к отчаянию. В этом мире нет никого, кому я был бы должен. Она вырвалась из лагеря с Самуилом и была с ним в лесу, когда вокруг стягивалась петля. Враг? Какой-то немец или его украинский пособник? Нет, Джонни, врагов было много. Стервятники кружили, выискивая добычу. Нет, я никому ничего не должен.

В то утро мы любили друг друга. Для него это было впервые. Солнце еще не встало. Мы спали на подстилке из листьев, и на нас падал дождь, но мы согревались в объятиях друг друга. Наверно, мы слишком устали, и ночью спали.

Ночью лес затихал, только иногда ухали совы, лаяли лисицы, да шумел дождь. Ветер раскачивал деревья. Мы устроились под раскидистой елью. Немцы были близко, но дождь смыл следы, и собаки нас не почуяли. Мы были километрах в пяти или шести от лагеря. Они прошли шеренгой метрах в двадцати от того места, где мы прятались. Самуил прошептал, что если нас увидят, мы побежим, и что лучше умереть от пули, чем вернуться в лагерь.