В тот же день я видела в окно мастерской, где работала, как какой-то человек принес в лагерь сапоги. Он отмывал, наверно, целый час, потом плюнул на них и протер напоследок собственной рубахой.

Большинство заключенных работали на территории лагеря № 1, но некоторых выводили за его пределы — рубить лес. Некоторых из женщин забирали в офицерский поселок — убирать и мыть посуду. В швейных мастерских шили немецкую форму, а в обувной делали кожаные седла. Работы хватало и для механиков, и для плотников.

Меня в первый же день отправили на работу в кухню. Мы готовили еду для всех, мужчин и женщин, кроме офицеров. Баланда, которую мы варили, была отвратительная и мерзко пахла, и только голод заставлял людей проглатывать ее. В ту первую неделю я постоянно думала о своих: где они, как, кормят ли их так же ужасно, как нас. Лагерь был клеткой, и я не знала ничего о том, что происходит за его пределами, за колючей проволокой, на которой висели еловые ветки. Когда ветки высохли и иголки осыпались, так что появились просветы, вместо старых притащили новые. Удивительно, что я оставалась в неведении целую неделю. А потом вдруг прозрела.

На седьмой день мы разогревали баланду в железных котлах, стоявших на кирпичах, между которыми разводили огонь. Пожилая женщина рядом засыпала в котел картошку и репу; мяса нам не давали. За нами присматривала капо — еврейка из Хелма по имени Мириам. Ее все боялись, и она всегда ходила с плеткой. В какой-то момент то ли от усталости, то ли потому, что разболелся живот, я, позабыв про Мириам, сказала соседке, что моя сестра такое есть не станет.

Стояла жара, и поэтому окна в кухне были открыты. Соседка еще не успела ответить, как я вдруг услышала вдалеке стук колес, а потом долгий визг колодок останавливающегося поезда.

Соседка отвернулась и ничего не сказала, а Мириам вдруг хлестнула меня плеткой по спине. Я обернулась. «Послушай, что я тебе скажу, — прошипела Мириам. — Мы здесь живем по звуку. Уши — наши глаза. Подходит поезд. Играют музыканты. Мы слышим эти звуки. Слышим команды на немецком, крик, стоны, вопли, которые заглушает мотор. Потом мы слышим гусей. Кто-то из заключенных входит в загон, где держат гусей, и начинает их гонять. Гуси кричат так, что не слышно ни людей, ни мотора. Длится это все недолго. И снова приходит поезд, и снова играет оркестр, и снова команды на немецком, крик, стоны, вопли… Так происходит каждый день. Так было и в тот день, когда здесь появилась ты… Не беспокойся за свою сестру и за ее здоровье, потому что она давно уже мертва. Все, кто приехал с тобой в том поезде, погибли в тот же день. И давай-ка, мешай поживее, а то баланда получится совсем пустая».

Вот так я узнала, что утраченная невинность не возвращается.

Перебравшись по мосту через Оку, они оказались в старинном русском городке.

— Здесь говорят, что Муром — самый красивый город во всей России, — заметил Яшкин.

— Пусть себе болтают. — Моленков зевнул и даже не потрудился прикрыть рот.

— Горький писал, что тот, кто не видел Мурома от Оки, тот не видел красы России.

— Пошел он.

— Здесь родился богатырь Илья Муромец. И, кстати, вон и памятник ему. — Яшкин указал в окно. На подсвеченном постаменте красовался громадный, втрое больше реального размера, Илья Муромец в полном богатырском облачении и с мечом на поясе. — Хорош.

— Да ну его…

— Между прочим, тут неподалеку есть монастырь, основанный еще тысячу лет назад.

— Плевал я на монастырь.

— Из Мурома и калачи пошли. Я про это в путеводителе прочитал.

— Мне вся эта хрень — богатыри, калачи да монастыри — ни к чему. Сейчас без четверти полночь, и я устал, как собака, и хочу спать.

Яшкин пожал плечами.

— Я это все рассказываю, чтобы ты не уснул.

Он тоже зевнул, потянулся и поморгал глазами. В Сарове, где Яшкин подрабатывал частным извозом, он всегда спал во второй половине дня. При мысли о том, что ему, офицеру 12-го управления, приходится зарабатывать на жизнь, мотаясь туда-сюда на старенькой развалюхе, становилось горько и обидно. День выдался долгий. Будь возможность, он свалился бы замертво на кровать и проспал часов пятнадцать.

Рядом устало заворочался Моленков.

— Надо поспать.

Яшкин свернул на узкую улочку. Проезжая через площадь с собором Христа Спасителя, он увидел уходящие к куполу леса. Деньги на старые и никому не нужные памятники у них находятся, а вот на достойную пенсию человеку, отдавшему жизнь 12-му управлению, этих денег нет. Он остановил машину у закрытых дверей гостиницы. Моленков уже уснул, но Яшкин его разбудил.

Они поднялись по ступенькам, постучали. Через какое-то время кто-то, шаркая ногами, подошел к двери с другой стороны. Звякнула цепочка, лязгнул замок. В лицо ударил свет. Свободные номера? Заспанный портье оглядел гостей и решительно покачал головой. Через стеклянную дверь у него за спиной Яшкин увидел стойку и висевшие на доске ключи. В следующий момент стекло отразило недовольную физиономию Моленкова. Дверь захлопнулась. Снова лязгнула задвижка.

Они заехали еще в две гостиницы. В последней их даже впустили в фойе, но не дальше. Девушка за стойкой уклончиво объяснила, что свободных комнат нет, а ключи на доске означают, что в номерах «идет ремонт». В зеркале у нее над головой переминались два пожилых, небритых, с посеревшими лицами мужика. Вернулись к машине.

— Нас не впускают, потому что мы не внушаем доверия, — вздохнул Яшкин. — Ты в зеркале себя видел?

— Что будем делать?

Отставной майор ухмыльнулся отставному полковнику и пожал плечами.

— Надо бы умыться да привести себя в порядок, но я сейчас к Оке не поеду. Так что давай найдем какой-нибудь парк и переночуем в машине.

Машину поставили под старым вязом. Моленков устроился впереди, уткнувшись животом в рычаг коробки передач, и моментально захрапел. Яшкин лег сзади, спиной к брезенту и тому, что под ним скрывалось.

— Ты в порядке? Не заболел?

Сак вскинулся, и стопка книг на столе едва заметно покачнулась. В глазах склонившейся над ним уборщицы отражалось беспокойство.

— В порядке, — сбивчиво пробормотал он.

— Извини, но выглядишь ты не очень. Как будто с привидением встретился.

Он открыл книгу, но даже не посмотрел на страницу. Женщина начала уборку от его стола, словно для того, чтобы выразить свое недовольство тем, что кто-то еще задержался в библиотеке, и этот кто-то не учитель или ученик, а всего лишь лаборант в белом халате. Он решил не обращать на нее внимания и никак не отреагировал ни тогда, когда пылесос загудел под столом, рядом с его ногами — она даже не извинилась, — ни тогда, когда тряпка, которой уборщица протирала стол, проползла в сантиметре от его локтя. Взгляды их более не пересекались, и она двинулась дальше — с пылесосом и тряпкой.

Он называл себя Сак. Имя выросло из его расколотой жизни, расколотых культур и расколотых рас. Для матери, урожденной англичанки, он был Стивеном Артуром Кингом. Для отца — Сиддиком Ахмедом Хаттабом. В семье матери его «англизировали». Приезжая к родственникам отца в пакистанский город Кветта, он становился азиатом. В колледже его называли расовым гермафродитом. Теперь имя Сак вполне его устраивало, и ребятам, с которыми он работал, оно тоже нравилось. Впрочем, сам он считал уникальным не свое имя, а свое положение лаборанта.

Он закончил Империал-колледж при Лондонском университете летом 1997 года в возрасте двадцати двух лет с отличными оценками и степенью по ядерной физике. Больше всего его успеху радовались родители, мать — некогда мисс Кинг, а ныне миссис Хаттаб, и отец. И вот, одиннадцать лет спустя после всего случившегося с ним, он оказался на должности лаборанта в средней школе. Работа оказалась унизительно легкой и не требовала никакого напряжения. Но с тех пор, как его мир рухнул, Сак позволил себе поддаться на уговоры. Будь у него исповедник, он, возможно, признал бы, что предложил себя добровольно, по собственной инициативе. В глазах агентов по найму, чей офис находился на вилле в северном предместье Кветты, Сак имел два неоспоримых преимущества.