Через открытое окно я слышу, как снизу, с улиц, поднимается, словно пар, музыка лютневых струн и переливы голоса менестреля. Здесь, в городе Гельфе самый разгар Летнего Карнавала. Когда обжигающая дневная жара переходит в прохладные вечерние сумерки, горожане собираются на площади, чтобы устроить Пир Дракона, и наступает время радости и веселья.

Но я не могу не хмуриться, слушая радостные голоса празднующих. Сколько же всего эти глупцы позабыли! Даже сейчас, когда я сижу с пером и бумагой и собираюсь продолжить историю ведьмы, я слышу в звуках музыки и счастливых голосах за окном голоса погибших и кровавый рык драконов.

Истинное значение этого празднования потеряно в веках. Первый Летний Карнавал был мрачным событием, предназначенным для того, чтобы развеселить немногих выживших в Войне Островов, временем исцеления тел и душ, израненных клинками и предательством. Даже значение ритуального обмена поддельными драконьими зубами и безделушками, раскрашенными под драгоценные черные жемчужины, нынешние празднующие забыли. Некогда этот обмен был призван закрепить связь между…

Ах… Но я опережаю сам себя. Прошло столько веков, моя память полна воспоминаний, и я постоянно кажусь самому себе вырванным из неудержимого потока времени. Вот я сижу в комнате, снятой мною, окруженный пергаментами и чернилами, и мне кажется, что только вчера Елена стояла на прибрежных скалах Блистерберри и смотрела через сумеречное море на свою армию драконов. Почему, чем старше становишься, тем более драгоценным кажется прошлое? О том, от чего я некогда бежал, ныне я мечтаю. Или это истинное проклятье, которое ведьма наложила на мою душу? Вечно жить и вечно мечтать о прошлом?

Сжимая в пальцах перо и макая его в чернила, я молюсь о том, чтобы исполнилось ее последнее обещание. Пусть, рассказав ее историю, я, наконец, умру.

Хотя в комнате все еще стоит дневная духота, а вечер снаружи прохладен, я закрываю окно… и сердце… от песен и праздничного веселья. Я не могу рассказывать историю кровопролития и предательства, слушая веселый звон струн и заливистый смех тех, кто веселится на Карнавале. Эту часть истории Елены Моринсталь лучше писать с холодным сердцем.

На улицах Гельфа уже начинается Пир Дракона, но я прошу вас слушать внимательно. Вы можете расслышать иную музыку? Как во многих великих симфониях, начальные мягкие аккорды часто забываются в последующих звуках рога и бое барабанов; но такая забывчивость — оскорбление композитору, потому что именно в эти тихие мгновения и собирается грядущий шторм.

Так что слушайте и прислушивайтесь. Нет, не к лирам или барабанам за моим окном, а к тихой музыке, что звучит в шуме утреннего прибоя, когда с рассветом наступает отлив. Это — начало той великой песни, которую я собираюсь спеть.

Елена, окруженная лишь шумом волн, стояла у края обрыва и смотрела вдаль. На горизонте синеющего моря занимался рассвет, венчавший далекие острова Архипелага туманным розовым сиянием. У берега одномачтовый рыбачий траулер «сражался» с приливом среди островов и рифов. Над его парусами ругались и ссорились чайки и крачки, искавшие добычу в щедрых добычей прибрежных водах. Еще ближе, у основания отвесного обрыва, каменистый берег заняли морские львы, расслабляясь и отдыхая на берегу. До Елены доносился и лай мамаш, ругающих детенышей, и злые рыки самца-вожака.

Прохладный утренний бриз растрепал Елене волосы, и они упали ей на глаза. Она раздраженно отбросила пряди с лица и попыталась заложить их за уши, но ветер беспрерывно мешал ей. Прошло две луны с тех пор, как Эррил в последний раз остриг ей волосы, и теперь они стали совершенно дурацкой длины — слишком короткие, чтобы убирать их лентами и булавками, но слишком длинные, чтобы не обращать на них внимание, особенно теперь, когда они снова начали виться. Но Елена сдерживала в себе жалобы, боясь, что Эррил вновь возьмется за ножницы.

При этой мысли она нахмурилась. Ей надоело выглядеть как мальчишка.

И, несмотря на то, что она с готовностью согласилась на этот маскарада во время путешествия по землям Аласии, здесь, на безлюдных блистерберрийских утесах, она понимала, что некому глазеть на нее, то есть — не нужно больше притворяться сыном Эррила. По крайней мере, так она говорила самой себе. Но Елена не была уверена, что ее ленник думает так же.

На всякий случай в присутствии Эррила Елена стала носить шапки и шляпы, надеясь, что он не заметит ее отросших волос, как и того, что черная краска несколько поблекла. К тому же, у корешков волос вновь начал пробиваться их настоящий огненный цвет.

Из-за пояса она вытащила шапку и, прежде чем вернуться в дом по тропе, вьющейся вдоль берега, спрятала под нее волосы. Она не могла бы объяснить, почему вид ее волос так много значит для нее. Это было не просто тщеславие, хотя она не могла отрицать, что укол гордости действительно сыграл в споре с Эррилом определенную роль. В конце концов, она — молодая женщина. Так почему она должна выглядеть как мальчишка?

Но в этом таилось и нечто большее. Истинная «причина» сурово нахмурившись двигалась по тропе к ней навстречу. Надев шерстяной свитер, чтобы спрятаться от утреннего холода, ее брат щеголял огненно-рыжей шевелюрой. Его волосы стягивал черный кожаный налобный ремешок. Присутствие Джоаха напомнило Елене о семье, и ей стало стыдно, что она прячет свое «наследие» под слоем краски. Она считала, что отреклась от собственных родителей.

Джоах приближался, и Елена узнала выражение лица молодого человека, прочла боль в его зеленых глазах. Она часто видела точно такую же боль в глазах отца.

— Тетушка Ми тебя обыскалась, — сообщил Джоах вместо того, чтобы поздороваться.

— Мои уроки! — Елена рванулась на встречу брату. — Я почти забыла.

— Почти? — передразнил он ее, когда она приблизилась.

Елена насупилась, но возразить ей было нечего. Она и в самом деле совершенно забыла про утренний урок. Это был последний урок фехтования перед тем, как тетушка Мишель уедет в Порт Роул на встречу с остальными членами их группы. Крал, Толчук, Могвид и Мерик должны встретиться там с Мишель через два дня. Елена в сотый раз подумалось, как им жилось в Шадоубруке. Она молилась, чтобы у них все было в порядке.

Когда они пошли обратно к дому, Джоах пробормотал:

— Ель, ты вечно витаешь в облаках.

Она раздраженно обернулась, но заметила, что брат ехидно улыбается. Это были те самые слова, которые часто повторял отец, браня Елену, когда она забывала о времени. Девушка взяла брата за руку: только он из всей ее семьи все еще оставался жив. Джоах сжал ее руку, и они молча миновали опушку леса, где росли изуродованные ветром кипарисы и сосны. Когда впереди, буквально «вцепившийся» в голые скалы, показался дом Флинта, Джоах откашлялся.

— Ель, я хочу тебя кое о чем попросить.

— Да?

— Когда ты поедешь на остров… — начал он.

Елена застонала, правда — про себя. Ей не хотелось думать о последнем отрезке их пути за Кровавым Дневником с острова Алоа Глен — особенно учитывая собственные рассказы Джоаха об ужасах, которые их ожидали.

— Я бы хотел вернуться вместе с тобой. На остров.

Елена споткнулась.

— Ты знаешь, что это невозможно. Джоах, ты ведь слышал план Эррила.

— Да, но твое слово…

— Нет, — объявила она. — Тебе нет смысла ехать.

Вновь коснувшись ее руки, Джоах остановил сестру: