Ниже автор письма рекомендовал маркиза как человека, чье большое состояние, тесные связи со старейшими домами Франции и заслуженное влияние при дворе делают своего обладателя наиболее подходящим лицом для выполнения тех дружеских поручений, которые, по обоюдному согласию его повелителя и нашего правительства, он любезно взялся исполнить.
Продолжение письма совершенно меня озадачило:
«Кстати, вчера у меня был Уолтон и сообщил, что на Ваше место в парламенте, по-видимому, готовятся нападки; он говорит, что в Домвелле, несомненно, что-то затевается. Вы знаете, с каким предубеждением я отношусь к любому вмешательству в чужие дела. Однако на этот раз, рискуя показаться навязчивым, я все же посоветовал бы Вам привлечь на помощь Хакстона, а самому незамедлительно явиться в парламент. Боюсь, что это серьезно. К сему я должен добавить, что маркиз (с согласия наших общих друзей и по причинам, кои станут Вам понятны после пятиминутной беседы с ним) временно, на несколько недель, оставляет свой титул и именуется в настоящий момент просто господином Дроквилем.
Далее писать не могу, так как должен сейчас отправляться в город.
Преданный Вам Р.»
Я был обескуражен. Я не мог припомнить ни одного Хакстона и ни одного Уолтона, не считая моего шляпника; да и похвастать сколько-нибудь близким знакомством с лордом Р. я никак не мог: пэр же явно писал близкому другу! Я взглянул на оборотную сторону письма, и загадка тут же разрешилась. Там, к моему смущению, — поскольку меня зовут, вне всякого сомнения, Ричард Беккет — я прочитал:
«Джорджу Стэнхопу Беккету, эсквайру, чл. парл.»
Оцепенело глядел я на маркиза.
— Месье мар… месье Дроквиль! Я должен принести вам мои глубочайшие извинения. Верно, меня зовут Беккет; и верно также, что я немного знаком с лордом Р., но дело в том, что письмо это предназначено не мне. Я Ричард Беккет, а это — мистеру Стэнхопу Беккету, члену парламента от Шиллингсуорта. Право, я даже не знаю, что сказать… Могу лишь дать слово чести, что сохраню содержание этого письма в строжайшей тайне, как если бы я не открывал его вовсе. Уверяю вас, я сам раздосадован и потрясен злополучной ошибкою!
Смею предположить, что вид мой не оставлял сомнений в моей чистосердечности; во всяком случае, лицо маркиза, сперва помрачневшее, вскоре прояснилось, и он с улыбкою протянул мне руку.
— Я нисколько не сомневаюсь, что вы, месье Беккет, сохраните эту маленькую тайну. И коль скоро ошибке суждено было случиться, я благодарю судьбу за то, что она столкнула меня с человеком порядочным. Вы позволите, месье Беккет, отнести вас к числу моих друзей?
Я заверил маркиза, что почту за честь с ним подружиться. Он продолжал:
— Пятнадцатого августа в моем клеронвильском доме, в Нормандии, должно собраться множество друзей, с которыми, полагаю, вам небезынтересно было бы свести знакомство. Я буду счастлив, если уговорю вас приехать.
Я, разумеется, сердечно поблагодарил маркиза за гостеприимство.
— В настоящее время, — продолжал он, — я, по понятным причинам, не могу принимать друзей в Париже. Надеюсь, однако, что вы любезно сообщите мне адрес вашей гостиницы; тогда вы убедитесь, что и в отсутствие маркиза д’Армонвиля месье Дроквиль не забудет вас и, возможно, окажется чем-нибудь полезен.
Выразив самую искреннюю признательность, я пообещал сообщить интересующие его сведения.
— На случай же, если вам понадобится месье Дроквиль, — добавил он, — связь между нами не будет прерываться; я устрою так, что вы всегда легко сможете меня найти.
Я был весьма польщен: маркиз, что называется, проникся ко мне расположением. Такие симпатии, возникающие с первого взгляда, нередко перерастают потом в продолжительную дружбу. Впрочем, было не исключено, что маркиз просто счел благоразумным задобрить человека, ставшего невольным, пусть даже ни в чем не разобравшимся, свидетелем политической интриги.
Тепло попрощавшись со мною, он вошел в гостиницу и направился вверх по лестнице.
Я остался на крыльце. С минуту еще меня занимал этот новый знакомец, однако удивительные глаза, волнующий голос и весь восхитительный образ прекрасной дамы, завладевшей моим воображением, вскоре вытеснили его совершенно. И вновь глядел я на мудрый лик луны и, сойдя по ступенькам, мечтательно бродил по мостовой между домами и какими-то неясными предметами самых причудливых и сказочных очертаний.
Через какое-то время я опять оказался во дворе гостиницы. Здесь было короткое затишье. Суматоха, царившая всего час или два назад, сменилась тишиною, двор был пуст, не считая стоявших тут и там экипажей. Возможно, слуги ужинали. Я был рад уединению: никто не помешал мне разыскать посеребренную луною карету моей прекрасной дамы. Я вышагивал вокруг нее в глубокой задумчивости и выглядел, вероятно, глупым и сентиментальным, как, впрочем, все молодые люди в подобных обстоятельствах. Шторы на окнах были опущены; дверцы, по-видимому, заперты. Каждая деталь ясно виднелась в ярком свете луны, и резкие черные тени от колес, осей и рессор лежали на земле. Я стоял перед начертанным на дверце гербом, который уже изучал прежде, при дневном свете. Часто ли задерживался на нем ее взор? Я словно забылся волшебным сном. Внезапно над самым моим ухом раздался грубый голос:
— Красный аист! Замечательная птичка, нечего сказать! Хищная, прожорливая; кто зазевается, того и сцапает. Да и красная вдобавок, кроваво-красная! Ха! Ха! Подходящая эмблемка!
Обернувшись, я увидел широкое, уродливое, полное злобы лицо, поразившее меня своей бледностью. Передо мною стоял высоченный, ростом не менее шести футов, французский офицер в полевой форме. Лоб и нос его пересекал глубокий шрам, придававший и без того отталкивающей физиономии совсем угрюмый и мрачный вид.
Офицер задрал голову, выпучил глаза и с глумливым смешком произнес:
— Я раз пристрелил аиста — исключительно ради забавы. Он беззаботно резвился в облаках, а я — пах! — из ружья! — Дернув плечом, он злорадно расхохотался. — И зарубите себе на носу: ежели человек слова вроде меня — а меня не проведешь, месье, я всю Европу прошел с солдатской палаткою, а то и, parbleu [158], без палатки, — так вот, ежели такой человек решил раскрыть тайну, разоблачить преступника, поймать вора, насадить разбойника на шпагу — он в этом преуспеет, будьте уверены. Ха! Ха! Ха! Прощайте, месье!
И, яростно развернувшись на каблуках, он размашистым шагом прошел за ворота.
Глава V
Ужин в «Прекрасной звезде»
Воины французской армии, несомненно, пребывали тогда в самом мрачном расположении духа, и менее всего на их любезность могли рассчитывать англичане. Было, однако, совершенно ясно, что столь язвительная речь адресовалась именно графскому гербу, а вовсе не мне. У мертвенно-бледного офицера явно были какие-то старые счеты с графом, и удалился он в неподдельном бешенстве.
Всякий испытывает неприятное потрясение, когда, вообразив себя в полном одиночестве, дает волю своим чувствам и вдруг обнаруживает, что кривляется перед непрошеным зрителем. В моем случае досадность происшествия усугублялась безобразностью и, я бы сказал, непосредственной близостью соглядатая, поскольку, обернувшись, я столкнулся с ним буквально нос к носу. Полные ненависти и туманных угроз таинственные разглагольствования еще звучали в моих ушах. Во всяком случае, для усердной фантазии влюбленного появилась новая пища.
Однако пора уж было к ужину. Кто знает, вдруг обычная застольная болтовня прольет новый свет на предмет моих воздыханий?
Войдя в столовую, я окинул взглядом небольшое собрание, человек в тридцать, в надежде увидеть тех, кто интересовал меня больше всего.
Не так-то легко, думал я, уломать лакеев, и без того сбившихся с ног в этой суматохе, подавать еду в номера; так что многим — хочешь не хочешь — придется выбирать: ужин среди низшего мира сего или голодная смерть…
