Впервые я посетил этот дом в 1808 году, еще мальчиком, вместе с моим отцом. Мне было около двенадцати лет, а это очень впечатлительный возраст. С благоговейным трепетом смотрел я по сторонам. Я был здесь, в самом центре той сцены, где разыгрались ужасные события, рассказы о которых я с замиранием сердца слушал у родного очага.

Мой отец был старым холостяком лет под шестьдесят, когда женился. Будучи ребенком, он по меньшей мере раз двенадцать видел судью Харботтла председательствующим в мантии и парике — до его смерти, которая последовала в 1748 году. Внешность судьи неприятно поразила не только воображение отца, она подействовала ему на нервы.

Судье в то время было лет шестьдесят семь. Он имел огромное лицо багрового цвета, большой прыщавый нос, свирепые глаза и грубый жесткий рот. Мой отец, который в то время был юн, считал, что это самое впечатляющее лицо, какое он когда-либо видел. Само строение, лепка лба свидетельствовали о силе ума. Голос, громкий и резкий, придавал сарказму — обычному его оружию в ходе судебного заседания — еще бо́льшую силу.

Этот старый джентльмен считался едва ли не самым большим негодяем в Англии. Даже во время суда он постоянно выказывал свое презрение к чьим бы то ни было суждениям. Говорили, что судебные дела он решал по своему усмотрению, вопреки защитникам, обвинителям, властям и даже присяжным, с помощью своеобразного сочетания лести, принуждения и мистификаций, что так или иначе сбивало с толку и ломало сопротивление. Сам он, как ни странно, не совершал ничего предосудительного: для этого он был слишком хитрым. Тем не менее он имел репутацию опасного и недобросовестного судьи, но репутация эта ничуть его не трогала. Как, впрочем, и тех приятелей, с которыми он делил часы досуга.

Как-то вечером, во время судебной сессии 1746 года, этот старый судья отправился в своем экипаже в палату лордов, чтобы дождаться в одной из ее комнат результатов голосования, в которых были заинтересованы и он, и вся судейская коллегия.

Голосование закончилось, и судья совсем уж было собрался отправиться в экипаже к своему дому, который был поблизости, но ночь была такой теплой и сухой, что он изменил свое решение, предпочтя пешую прогулку. Высадившись с двумя лакеями — у каждого в руке было по факелу, — он отправил экипаж пустым. Страдающий подагрой судья шел весьма осторожно, не спеша. Ему потребовалось изрядное время, чтобы преодолеть две-три улицы на пути к своему дому.

На одной из этих узких улиц, состоящих из высоких домов, совершенно безмолвных в этот час, он постепенно догнал какого-то старого, одинокого джентльмена.

На нем было зеленое, бутылочного цвета пальто с капюшоном и большими керамическими пуговицами, широкополая шляпа с низкой тульей, из-под которой выбивались напудренные локоны большого парика. Сильно сутулясь и приволакивая подгибающиеся ноги, старик болезненно ковылял, опираясь на клюку. Когда судья поравнялся с ним, к его тучной фигуре вдруг потянулась немощная рука незнакомца.

— Прошу прощения, сэр, — произнес он дребезжащим голосом.

Мистер Харботтл заметил, что мужчина одет был совсем не бедно и что манеры его отличались благородством.

Судья остановился и резким, властным тоном осведомился:

— Итак, сэр, чем могу вам служить?

— Не подскажете, как пройти к дому судьи Харботтла? У меня сведения чрезвычайной важности, которые я должен ему сообщить.

— Вы можете сообщить их при свидетелях? — спросил Харботтл.

— Ни в коем случае, это только для его ушей, — дрожащим голосом, но убежденно заявил старик.

— Если это так, сэр, вам придется всего лишь пройти со мной несколько шагов, чтобы дойти до моего дома и поговорить частным образом, поскольку судья Харботтл — это я.

Немощный джентльмен в белом парике весьма охотно согласился на это приглашение и через минуту стоял в приемном кабинете, как это тогда называлось, в доме судьи Харботтла, tête-à-tête с этим расчетливым и опасным чиновником.

Ему пришлось присесть, поскольку он совсем выбился из сил и какое-то время не мог говорить, затем у него начался приступ кашля, после которого он стал задыхаться. Так прошло две или три минуты, в течение которых судья сбросил на кресло свой короткий плащ и треуголку.

Почтенный пешеход в белом парике вскоре смог заговорить. Некоторое время они беседовали за закрытыми дверьми.

В доме были гости. Их смех, голоса мужчин, а затем и женский голос, поющий под клавесин, слышны были в приемной за лестницей: в ту ночь старый судья Харботтл устроил одно из своих сомнительных развлечений, от которых у людей из порядочного общества волосы встали бы дыбом.

Этот старый джентльмен в напудренном белом парике, который ниспадал и покоился на его сутулых плечах, должно быть, сказал нечто очень сильно заинтересовавшее судью, поскольку тот вряд ли так просто пожертвовал бы десятью минутами с лишком ради переговоров, отрывавших его от знатной пирушки, доставлявшей ему высшее наслаждение, на которой он был предводителем, признанным королем.

Лакей, который проводил пожилого джентльмена, заметил, что багровое лицо судьи и все прыщи на нем потускнели до желтизны и что в его поведении сквозила обеспокоенность, когда он пожелал незнакомцу спокойной ночи. Слуга понял, что беседа была серьезная и важная и что судья напуган.

Вместо того чтобы отдаться скандально-бурному веселью, быстро поднявшись наверх к вульгарной богохульствующей компании и огромному китайскому кубку с пуншем — точно из такого же бывший епископ Лондона, душа-человек, крестил когда-то деда судьи {132}, а теперь он, весь увешанный завитками лимонных корочек, так и звенел краями, задеваемый серебряными половниками, — вместо того, повторяю, чтобы проковылять наверх по большой лестнице в свою пещеру, полную чар Цирцеи {133}, он стоял, уткнувшись своим большим носом в оконное стекло, следя за продвижением ничтожного старика, который цепко хватался за чугунные перила, спускаясь к тротуару осторожными шажками.

Не прошло и минуты, как закрылась входная дверь, а старый судья уж был в прихожей и лихорадочно выкрикивал распоряжения, подхлестывая слуг такими терпкими ругательствами, какие в наши дни позволяют себе разве что старые полковники в минуты возбуждения, притопывая порой своей ножищей и тряся в воздухе крепко сжатым кулаком. Он велел лакею перехватить старика в белом парике и предложить ему в качестве защиты свое сопровождение вплоть до дома, и ни в коем случае не возвращаться, не разузнав, где тот остановился и кто он такой.

— Кроме того, братец, если ты подведешь меня в этом деле, то сегодня же вечером отдашь мне свою ливрею!

Верный лакей выскочил наружу и, стуча тяжелой тростью, слетел вниз по ступеням и окинул взглядом оба конца улицы в поисках так легко узнаваемой одинокой фигуры.

Что с ним было дальше, я пока не буду тебе рассказывать.

В комнате с помпезными панелями, где судье пришлось побеседовать со стариком, последний рассказал ему очень странную историю. Возможно, он был заговорщиком, быть может, сумасшедшим, но могло быть и так, что он говорил без обиняков и правдиво.

Оставшись с мистером судьей Харботтлом наедине, старый джентльмен разволновался. Он сказал:

— Возможно, вы не слыхали, милорд, но в тюрьме Шрусбери {134}есть некий узник по имени Льюис Пайнвэк, бакалейщик, обвиненный в подделке векселя на сто двадцать фунтов стерлингов.

— Вот как? — удивился судья, отлично зная, о ком идет речь.

— Да, милорд, — сказал старик.

— В таком случае вам лучше не говорить ничего такого, что могло бы повлиять на это дело. Если скажете, я, между прочим, посажу вас, поскольку им занимаюсь именно я! — сказал судья зловещим тоном. Вид у него был угрожающим.